Молчаливый полет

Тарловский Марк Ариевич

18 марта 1925

БОГ НА УЩЕРБЕ

I. Последнее чудо [16]

По обломкам сваленных колонн, Тяжело ступая и сопя, Будет шествовать последний слон С незажившей раной от копья. Ни в зоологических садах, Ни на службе у владык земных, Ни на диких европейских льдах Не останется его родных. Где теперь владычествуем, там Хмурый наш потомок-зверолов Будет рыскать по его следам С человечьим стадом в сто голов… Он — как мамонт, волосат и рыж, Он — как молния, необорим — Будем гнать слона через Париж И через обледенелый Рим. Слон достигнет Средиземных вод Остановится на берегу — И вострубит, подтянув живот, К африканскому материку, — Где его никто не стал бы гнать, Где ему неслыханный прием Оказала бы людская знать В стынущем прибежище своем. Но поняв, что путь на Юг глубок И что путь на Север перебит, — Он повалится на впалый бок И, рыдая, к богу возопит. И ответит чаду своему Бог — спаситель гибнущих внизу: «Встань, последний! Боль твою приму И живым на небо вознесу». Бог опустит пароходный кран, — Звякнут цепи с облачных высот, И гигант, покорный как баран, Под лебедку брюхо поднесет — И отверзнется небесный кров, И затрепыхается волна Под захлебывающийся рев Поднимающегося слона…

16

I. Последнее чудо. Машинопись — 39.90–91, под загл. «Последний слон». Дарственная надпись на экз. сборника из собрания А. Арго: «Любимому Арго с любовью брата (и еще нежней) дарю эту Книгу, попутно свидетельствуя, что помещенное в ней на 43-й странице стихотворение “ Последний слон ” посвящено именно ему, Абраму Марковичу Гольденбергу. Марк Тарловский. 1928.VII.3» (Научно-справочная библиотека РГАЛИ). Подробнее об Арго в статье «Под копирку судьбы», см. также посвященное ему ст-ние «Муре Арго».

Ноябрь 1926

II. Последний час [17]

От ересей, от хвори уцелев, Уже в отставке, но в аншефном чине, Библейский бог, как одряхлевший лев, Готовится к естественной

кончине. И вспоминает он, как в оны дни Был миру мил порядок фарисейский, Как хрипли голуби от воркотни И звери понимали по-еврейски; Как, освятив недельные труды, Он в споре с возрастом, уже осенним, Седые волосы из бороды Еще выщипывал по воскресеньям. Какое было горе небесам, Какие невозвратные потери, Когда из-за предательницы сам Он первый раз узнал об адюльтере! Как неприятно был он поражен, Когда недомогающая Ева Ему явила, первая из жен, Черт знает чем наполненное чрево!.. Прошла пора любить и ревновать… И он — как лев у хлева, — умирая, Косится на цветочную кровать, Сплетенную бежавшими из рая…

17

II. Последний час. Машинопись — 39.64, под загл. «Бог».

21 мая 1926

Встреча [18]

На каменного идола в степи Наткнулись мы и рассмеялись дерзко, Но чудился мне голос: «отступи! Над беззащитным издеваться — мерзко…» А он стоял и поразить не мог, Во власти неба, и зари, и стужи, Такой большой, такой забытый бог, Такой обветренный и неуклюжий…

18

Встреча. Машинопись — РГАЛИ. Ф. 341 (Е.Ф. Никитина). Оп 1. Ед. хр. 728. Л. 2.

Апрель 1925

Белорусская граница [19]

Здесь ночью качаются тени, И тлеют остатки кочевья, И ухом, глухим от рожденья, К земле приникают деревья. И чуют селянские хаты, Иль, может, славянские вежи, Как ломится в пущу сохатый, Как молятся звезды медвежьи… О, свежая княжья охота, Походы двадцатого года, Где жгла и травила кого-то Врагами творимая шкода! Не вы ль, белорусские топи, За год перед тем наблюдали Крушение царских утопий Под жалобы крупповской стали? Не вы ль, заливные угодья, За век перед этой войною Французского войска лохмотья Березинской смыли волною? Из века, подвластного шляхте, Из края, где шьют доломаны, На землю плетеного лаптя Прихлынули злые туманы — И, вслед беловежскому туру, Древлянскую вольность оплакав, На древнюю родину сдуру Нагнали литву да поляков… Граница рубцом потаенным Прошита на ранах Полесья, — И рыскает ветер шпионом По конным путям поднебесья; Туманы ползут, как пехота, Как порох, сыреет погода, — И снится ей княжья охота, В походах двадцатого года!

19

Белорусская граница. Звезда (газ., Минск). 1926, дек.; Красная звезда (газ.). 1927, июль. Машинопись с правкой — 39.82; помета: «В память посещения Минска». За год перед тем наблюдали / Крушение царских утопий… — 1 января 1919 в Смоленске была провозглашена Советская Социалистическая Республика Белорусь. Под жалобы крупповской стали… — во время Первой мировой войны сталелитейное производство немецкой династии Круп (основано в 1811) выпускало около 10 % военной продукции германии. Французского войска лохмотья / Березинской смыли волною… — 26–29 ноября 1812 в ходе сражения на реке Березине вблизи города Борисов отступавшая из России «Великая Армия» Наполеона I потеряла около 35000 человек.

7 ноября 1926

Революция [20]

Изящно смешивая стили, В углах лепного потолка Амуры хмурые грустили, Облокотясь на облака; Амфитрионом старомодным Звенели царские рубли, Зевали люди ртом дремотным И мелом по столу скребли; Зеленый драп рябинным крапом Забрызгивали невзначай И исполнительным арапам Густой заказывали чай. Не ждал разбойных Пугачевых Богохранимый град Петров — В безмолвии пятисвечовых Благопричинных робберов; Когда подрагивали свечи, Когда наружный вьюжный свист Азартничал по-человечьи И вел беспроигрышный вист. Но, в разновес низведши игры, Мятеж «холопов и скотов» Хватает столбиками цифры И скидывает со счетов; Хватает барина за жабры, Кидает в пруд, головотяп, Ворует в зале канделябры И тут же размещает штаб. И снова карты. Снова хлесткий Военначальнический вист, На перехваченной двухверстке Чужое слово «bolcheviste»; Колониальные арапы Пиковой ставкой королей На перекинутые трапы Спешат с французских кораблей; Пылает дом с амурной лепкой, — И вот неистовый партнер Пуанты белых кроет кепкой И мечет червами онер. Тогда, наскучив жизнью жесткой И бросив пыльные углы, Амуры сыплются известкой На многоверстные полы…

20

Революция. Машинопись — 40.4–5. Облокотясь на облака — см. стихотворении Б. Лившица «Пьянитель рая» (1911): «И, дольней песнию томимы, / Облокотясь на облака, / Фарфоровые херувимы / Во сне качаются слегка…». Амфитрион (греч. миф.) — фиванский герой, приемный отец Геракла; здесь — прямая аллюзия на одноименную комедию Мольера (1668), благодаря которой имя античного героя стало в новейшей литературе нарицательным для хозяина, любящего зазывать к себе многочисленных гостей. Роббер — круг игры в некоторых карточных играх (вист, бридж). Двухверстка — географическая карта в масштабе две версты в дюйме. Онер — козырная старшая карта в бридже.

12 января 1927

Колизей [21]

Хотя я в Риме не бывал, Но, верный школьным разговорам, Кой-что запомнил про овал Колосса, громкого, как Форум: Открытый, как дуплистый зуб, Как бездна кратера, глазея, Бежит с уступа на уступ Когтистый остов Колизея — Гигант, подгнивший на корню И едким тленьем низведенный В опустошенную броню, В дубовый пень и в зуб сластены! Где волчий блеск твоих клыков, О, гордый Рим? Взгляни спросонок: Ты тридцать коренных веков Проел, как лакомка-ребенок; В пыли побед, прошли гуртом И молодость твоя, и ярость, — И шамкает беззубым ртом «Демократическая» старость; И бредит Колизей во сне (Дантистом… Дантом…ядом ада…) — Последний зуб в твоей десне, Зуб мудрости и знак распада. Но вспрянь! Но тучи бунта взбей Над холодеющим колоссом! Пусть эту пустоту плебей Зальет свинцом многоголосым! Пусть в этом кратере немом Спартаковская взбухнет лава! Мы примем весть, и мы поймем, Что славу порождает слава…

21

Колизей. Автограф — 41.16. Форум — Римский Форум (лат. Forum Romanum), площадь в центре Древнего Рима.

12 марта 1928

В Коломягах. (Место дуэли Пушкина) [22]

Для чего ты дрался, барин? Для чего стрелял, курчавый? Посмотри, как снег распарен Под твоею кровью ржавой… Он томится белой пробкой В жаркой дырке пистолета И дымится талой тропкой Из-под черного жилета. И скользят мои полозья, И, серьезный и тверёзый, Барин ждет, склонясь к березе, Санок ждет под той березой… Барин, ляг на мех соболий — Даром врут, что африкан ты, — В русском поле, в русской боли Русские же секунданты… Господи, да что же это! Нешто, раненому в пузо, Уходить тебе со света Через подлого француза?.. Мы возьмем тебя под мышки, Мы уложим, мы покроем, Мы споем, как пел ты в книжке: «Мчатся бесы рой за роем…» Бей, копыта, по настилу, Мчись, обида, через Мойку — И накидывайся с тылу На беспомощную тройку! А пока — за чаркой бойкой, Подперев дворец хрустальный, В тесной будке с судомойкой Забавляется квартальный, И не чуют — эх, мещане! — Что драчун на Коломяге Пишет кровью завещанье По сугробистой бумаге!

22

В Коломягах. На основании употребленных в стихотворении выражений «на Коломяге» и «африкан» Г. Фиш в рецензии на сборник (Красная газета. 1928. № 316, 16 ноября) упрекнул Тарловского в ироническом отношении к русской грамматике, на что Тарловский откликнулся в открытом письме в газ. «Вечерняя Москва» от 23 января 1929, оставшееся неопубликованным: «…на протяжении всего стихотворения речь ведется от имени идеализированного ямщика пушкинской эпохи <…> в названии (“В Коломягах”) употреблена форма, свидетельствующая о знакомстве самого автора стихотворения с правильными формами употребления слова “Коломяги”. Что касается слова “африкан”, то нарочитое привнесение в монолог ямщика (или кучера) искаженной формы мало понятного ему слова “африканец” считаю вполне естественным и художествен оправданным» (12.2). Коломяги — исторический район на севере Санкт-Петербурга, бывшая деревня. Строго говоря, место дуэли А.С. Пушкина (у Черной речки) находилось не непосредственно в Коломягах, а неподалеку. «Мчатся бесы рой за роем…» — из ст-ния А.С. Пушкина «Бесы» (1830).

1927

Огонь [23]

Мы честно не веруем в бога — Откуда берется тревога? Друзья, почему вы скорбите На звонкой планете своей?.. Мы плавно летим по орбите, Одни мы над миром владыки, — Нам зверь подчиняется дикий И травы зеленых полей. Верблюды танцуют под нами, Погонщики правят слонами, И тигров сечет укротитель, И змей усыпляет колдун. Весь мир — поглядеть не хотите ль? — Весь мир заключился в зверинцы, А вы — недовольные принцы, И я — ваш придворный болтун… Но ближе, товарищи, к делу, К тому голубому пробелу В истории малой вселенной, Где боги рассеяли тьму И плетью, доныне нетленной, Одетые в шкуры оленьи, Поставили мир на колени И властно сказали ему: «Носи господину поклажу, Расти ему волос на пряжу, Предсказывай криком погоду И брызгай в него молоком, И бегай за ним на охоту, Хвостом дружелюбно виляя, И, хрипло и радостно лая, В добычу вонзая клыком». _______________________________ Под череп, отлогий и плоский, Уже проползли отголоски Змеиных и жадных суждений, Скупых и пророческих снов. От долгих пещерных радений Дрожала растущая челюсть, И слышался почковый шелест Готовых к открытию слов. И твари еще не хотели В косматом и бронзовом теле Признать своего господина, Склониться пред ним головой; Но бьющая камнем скотина Зажгла прошлогоднюю хвою, И огненно-скорбному вою Победный ответствовал вой! В наполненной

дымом пещере, Чихая и зубы ощеря, Хозяин пылающих палок Сидел перед кругом гостей. И круг был беспомощно-жалок, Он ляскал зубами в испуге, А тот прижимался к подруге И гладил шершавых детей. В ту ночь под шипенье поленьев Властительнейшее из звеньев Ушло из цепи мирозданья За грань родового костра. В ту ночь под глухие рыданья, Как младший из братьев над старшим, Природа напутственным маршем Томилась над ним до утра… __________________________ Ясна и поныне дорога — Откуда же наша тревога? Друзья, почему вы скорбите, О чем сожалеете вы?… Ах, понял: о тягостном быте, Где люди — рабы иль торговцы, Где мелкие особи — овцы, А крупные хищники — львы!.. Рыкающий вызов пустыни Дрожит на таблицах латыни, В презрительном посвисте янки, В мелодии галльских речей. На козлах махновской тачанки Война, триумфатор усталый, Вошла в городские кварталы Под варварский рев трубачей, — И ходит, хватая за ляжки, Наглея от каждой поблажки, И рвет благородные шкуры, Слепой тупоножий мясник. Но в диких пустынях культуры, Я вижу, собрат обезьяны Духовные лижет изъяны Над грудой спасительных книг… Я знаю — наступит минута, Когда остановится смута, Когда, как покорные звери, Мы сядем у дома того, Кто в новой поднимется вере, Кто, в знак небывалой затеи, Пылающий факел идеи Над голой взовьет мостовой. Еще не означенный точно В своей колыбели восточной, Но жаркий, глухой и победный, Не он ли в Кремле воспален, — И ночью к пещере заветной Не крадутся ль дикие звери Отвесить у яростной двери Глубокий и мрачный поклон?

23

Огонь. Земля и фабрика: Альманах. 1928. Кн. 2. Машинопись с правкой. — 40.14–17.

19 мая 1927

ПОЭМЫ

Пушка [24]

Ошибочно думать, что пушка нема, Что пушка не может ответить сама. Лафет титулован, и медь полновесна, Но велеречива, но не бессловесна. Попробуйте — камнем — заставьте греметь, Заставьте дрожать беззащитную медь — И пушка ответит с кремлевской твердыни На чисто французском, с оттенком латыни; И пушка расскажет о многом таком, Чего не поведать иным языком, Чего не напишет напыщенный титул На камне, где давний покоится идол. Попробуйте — ломом — заставьте греметь, Заставьте дрожать беззащитную медь — Вы сразу поймете, что в каменной груде Вы будите душу живого орудья, Что вспугнута дрожь барабанных дробей, Что старая пушка — военный трофей. Ударим же бедное медное тело, Чтоб долго дрожало, чтоб долго гудело: Нет пороха в недрах, нет в дуле ядра, Но стонет прохлада слепого нутра, — И звуки, что раньше в боях перемерли, Клокочут в остуженном пушечном горле. Но к призракам звуков греховных громов Примешаны тени церковных псалмов, И вторит задумчиво звон колокольный Центральному уханью гаммой окольной, А в общую гамму, как стук кастаньет, Врывается цоканье медных монет: «Не всюду, не вечно была я мортирой, Прожженной, увечной, коварной задирой, Но разные виды обиды и зла По-разному всюду я люду несла, — Мой каждый по-новому вылитый облик Рождался и жил в человеческих воплях… Я помню — отныне за много веков Была я разбита на сотни кусков; Была я монетами черной чеканки С портретами мужа придворной осанки, Под рубищем древним сама Нищета По темным харчевням была мне чета. Путями насилий, путями обманов Меня уносили из тощих карманов, И с жалобным звоном, судьбе покорясь, На торге зловонном я шлепалась в грязь, И ясным покойникам мертвые веки Своими грошами я крыла навеки… Как сладко хотелось, тогда и потом, Сгореть без остатка в огне золото! Леса выгорали, народы редели, И камни крошились, и воды скудели, Но вечно должна была гулкая медь Звенеть от ударов, не смея неметь… Был некогда храм, а на паперти храма Какие-то люди молились упрямо. Они приходили, клюкой семеня, И в жертвенный ларь опускали меня. Но ларь переполненный взяли из церкви И лепту в горнило плавильное ввергли… Литейщик веселый гроши обкалил И в колокол голый меня перелил. И вот я надолго под небом повисла — Я зеленью тонкой, состарясь, окисла, Я семь поколений своих звонарей Оплакала гулом глухих тропарей; Крещенью, и смерти, и розам венчальным Служила я телом своим беспечальным; В уборе обильном пустая Тщета Под куполом пыльным была мне чета. Но вот из-под неба зовет меня снова Кровавая треба обличья иного: Я снова в плавильне, я снова горю — И новую в мире встречаю зарю. Я слышу с Монмартра, как требует ядр, Как требует пушек орел-император… В мортирном обличьи на скифский Восток, Стократ возвеличив, нас гонит поток. Катилась я, грозно и зло громыхая, Туда, где Московия стыла глухая, И хрупкая Смерть за овалом щита В пути моем шалом была мне чета. …Покойна я ныне, свой путь вспоминая — О, gloria mundi! О, слава земная! Зачем разбудил меня этот удар!.. Ваш мир уже молод, хотя еще стар, Он скоро забудет в бескровных делах О пушках, о деньгах, о колоколах… Но сон возвращается — здравствуй, покой, Смущенный свободной от рабства рукой…»

24

Пушка. Красная новь. 1927. № 3. Георгий Шенгели откликнулся на ст-ние поэмой «Пушки в Кремле (Подражание Марку Тарловскому)», вошедшей в его сборники «Норд» (М., 1927) и «Планер» (М., 1935).

1926

Пифагорова теорема [25]

Я, правда, не был большевиком, Но в детстве мглистом — Я был отличным учеником И медалистом. От парты к парте, из класса в класс, Как санки с горки, Моя дорога текла, секлась Витьем пятерки. И эта цифра, как завиток, Меня объехав, Сопровождала сплошной поток Моих успехов, — Она мне пела, когда я шел К доске и мелу, Когда про Феба беседу вел И Филомелу; Когда о Ниле повествовал И об Элладе, Понтийской карты стенной овал Указкой гладя; Когда я чуял святую дрожь (Рука — в петлицу), Когда я путал и явь, и ложь, И небылицу, Когда, в былые входя миры (Рука — за бляху), С Луи Капетом свои вихры Я клал на плаху… Упорно на «пять» мой труд деля В своем журнале, Меня хвалили учителя И в гору гнали. И этот стройный и пряный ряд Крутых пятерок, В моем сознаньи бродил, как яд, И был мне дорог… Но вот однажды, разинув рот, Мы услыхали, Что в Петербурге переворот, Что «цепи пали»… И мы, подростки и детвора, Решили дружно, Что завтра нужно кричать «ура», А книг не нужно; Что мы поддержим свободу масс Своим сословьем И что уроков хотя бы раз Не приготовим… Но наш директор, стуча перстом, Кричал, неистов: «Их завтра сплавят в арестный дом, Со-ци-алистов! И если пенка от молока Со рта не смыта, То берегитесь не кулака, Так “кондуита”!» И математик (хотя он слыл За либерала) Прибавил тоже: «ну, что за пыл? Чего вам мало? В народном бунте — исчадье зла, Бунт стынет скоро… …Вот теорема, что к нам дошла От Пифагора; Треугольник…CDEI… И три квадрата… Чтоб завтра помнить слова мои! Adieu, ребята!» О да, мы помним, но, как мужи, Тверды и немы, Мы забываем и чертежи, И теоремы. Молчат упорно бунтовщики И вереницей Подходят молча к столбам доски За единицей. Белее мела, синее дня, Ища опоры, Учитель медлит — и на меня Возводит взоры: И я приемлю святой позор, Хотя в тетрадке, В моей тетрадке — о, Пифагор! — Урок в порядке… Какая мука! Какой укол! Рукой дрожащей Любимцу школы выводят кол, Кол! Настоящий!.. …С тех пор немало прошло годин. Забудь же, школьник, Про три квадрата и про один Троеугольник! Но как забуду о мятеже Неизгладимом!.. Вот боль обиды на чертеже Проходит дымом. Проходит первый десяток лет, И кол, наглея, Нулем украшен, мне шлет привет В день юбилея. Вот математик сыпучий мел Сует мне в руку — О, как мне горько, что я посмел Забыть науку! Но я пытаюсь восстановить Черту пробела, — Троеугольник, за нитью нить, Растет из мела. Село и город прямым углом Смыкают узы, — И оба класса идут на слом Гипотенузы; И два квадрата, судьбе в укор, С квадратом главным Равновелики — о, Пифагор! — И равноправны! Я умираю — земля, прощай! Прощай, отчизна! — Вот я у двери в заветный рай Социализма… Но не апостол-идеалист, В ключи одетый, — Мне Фридрих Энгельс выносит лист Простой анкеты: Я ставлю знаки моей руки, И сердце тает, — И старый Карл, надев очки, Его читает. Но, гневно хмурясь над цветником Своих вопросов, — «Он даже не был большевиком! — Гремит философ. — Он не сражался за нашу власть Под Перекопом; Он был поэтом и только всласть Писал сиропом… Тебя не помнит ни наш Париж, Ни баррикада, Ты нам не нужен — перегори ж В подвале ада!» Но вот, сощурясь, на Марксов глас Выходит Ленин — И молвит: «Карл, ведь он для нас Благословенен! Он тот, кто — помнишь? — почтил народ Своим позором, Чью единицу мы каждый год Возносим хором… Нас трое, Карл, и наш союз Прямоугольный Тремя боками выносит груз Земли бездольной… Единоборство квадратных сил, Где третья — время, Нам этот мальчик изобразил На теореме… Ему доступен ярчайший свет Земной орбиты, Genosse [26] Фридрих, на мой ответ, Впустите…Bitte [27] »…

25

Пифагорова теорема. Машинопись с правкой — 40.102–107. Когда про Феба беседу вел / И Филомелу… — Феб (греч. миф.) — одно из имен Аполлона; Филомела (греч. миф.) — дочь царя Афин Пандиона и Зевксиппы, сестра Прокны, превращенная в ласточку (по другой версии мифа — в соловья). Луи Капет — французский король Людовик XVI; 21 января 1793, по решению Конвента, «гражданин Людовик Капет» был казнен «за измену родине и узурпацию власти». «цепи пали» — точная цитата из ст-ния В. Кюхельбекера «Вяземскому» (1823): «Когда их цепи пали в прах…». Кондуит — журнал, в который заносились проступки учащихся. Кондуиты были введены в середине XIX в. в Германии; в Российской империи применялись в гимназиях, духовных учебных заведениях и кадетских корпусах. Перекоп — город (ныне село) на севере Крымского полуострова, практически уничтоженный осенью 1920 во время штурма Красной Армией укрепления Русской Армии П.Н. Врангеля.

26

Товарищ (нем.).

27

Пожалуйста (нем.).