Молчаливый полет

Тарловский Марк Ариевич

28–29 ноября 1927

ЖЕМЧУГ. Венок сонетов [28]

I. «Двустворчатый моллюск на дне морском…» Двустворчатый моллюск на дне морском, Упрятавшись в надежную пещеру, Ресничками нащупывает сферу, Взмутненную акульим плавником. Всем, кто знаком с научным языком, Всем, кто блюдет учительскую веру, Conchifer’a и Margaritifer’y Легко признать в создании таком. Оно лежит с отметиной латыни В сообществе кораллов и актиний, Как черепок, что выбросил школяр… Но бьется кровь под панцирем сонливым, И наглухо захлопнутый футляр Жемчужиной болеет, как нарывом… II. «Жемчужиной болеет, как нарывом…» Жемчужиной болеет, как нарывом, Животное, здоровое на вид. Микроб труда, как плод любви, привит Под мантией над радужным отливом. Он копит гной в молчаньи горделивом, Он строит свод, как скинию левит, И опухоль, что землю удивит, Становится от извести массивом. Как прорастет созревшее зерно, Среди пучин, где пусто и черно? Кому владеть неоценимым дивом? Надежды царств в зерне погребены, Но выловит его из глубины Пловец-индус рывком нетерпеливым. III. «Пловец-индус рывком нетерпеливым…» Пловец-индус рывком нетерпеливым Свергается с мачтовой вершины. Вода кипит, в воде оглушены Стада медуз волненьем белогривым; Проносится серебряным извивом Стеклянный всплеск разбитой тишины, Где стройные суда отражены Чернеющим, как золото, заливом — И снова тишь…Промышленник, сагиб! Твой раб на дне! Он, может быть, погиб, И труп его неуловим для глаза!.. Но прыгают мальчишки босиком По палубе, и руки водолаза Из глубины выносит скользкий ком. IV. «Из глубины выносит скользкий ком…» Из глубины выносит скользкий ком Счастливая рука жемчуголова. Пусть пленница мягка и безголова, Но что за дань в ней

выросла тайком! Сгустившейся болезненным комком, Нет равной ей в преданиях былого, — И в книга нет еще такого слова, Чтоб ей служить достойным ярлыком. Недужный плод и роковое семя, Укореняясь, она взойдет над всеми Неслыханно-губительным ростком. Судьба не ждет, и на плечах у славы, Калеча мир и развращая нравы, Роскошный перл из края в край влеком. V. «Роскошный перл из края в край влеком…» Роскошный перл из края в край влеком, Чудовищной слезой окаменелый. Им тешится купец остервенелый Над выжженным слезами сундуком. Он — как яйцо, снесенное Грехом, Со скорлупой, от злости посинелой, Где Вельзевул смешал рукой умелой Крутой белок с неистовым желтком. Он яблоком, он персиком раздора Ведет на кровь купца и командора, Но ангельской невинности печать На нем лежит прощеньем молчаливым, — И много зорь дано ему встречать, Прелестницам сопутствуя игривым. VI. «Прелестницам сопутствуя игривым…» Прелестницам сопутствуя игривым, От госпожи до новой госпожи, — Он женственен, как юные пажи, Как перси жен с родильным молозивом; Желанный сем — гречанкам прихотливым И варваркам, шершавых как ежи, — Он скифские тревожит рубежи, Украинкам он снится чернобривым. В руках мужчин лихой прелюбодей, Он только ключ от губ и от грудей, Он только мзда наперсницам ревнивым, В гербе Марго он именем горит, Но, окрестив мильоны Маргарит, Тускнеет он под матовым наплывом… VII. «Тускнеет он под матовым наплывом…» Тускнеет он под матовым наплывом. Ни колдовством, ни чисткой не помочь. Восточную зарю сменила ночь, Подобная не персикам, а сливам… Какой-то шут в порыве шаловливом Советует больного растолочь, Смешать с водой, и будто бы точь-в-точь Такой же перл остынет под месивом… Но не навек он все-таки померк — Чтоб воскресить нежнейший фейерверк, Его томят на самой пряной коже; Он с лучшими гетерами знаком, И, на себя по-прежнему похожий, Он блещет вновь над царственным венком! VIII. «Он блещет вновь над царственным венком…» Он блещет вновь над царственным венком, Он правит вновь покорствующим миром, — И тьмы стихов достойным сувениром Ему вослед слагаются кругом; Текут бойцы, верхами и пешком, Земля нудит немолкнущим турниром, А он лежит изысканным кумиром, Тоскующим неведомо по ком… Он самая болезненная рана В спокойствии хозяина-тирана, Его хранят, за тысячью замков, За ста дверьми от хищников упрятав. Но щелкают клыки ростовщиков, Алчба горит огнем его каратов! IX. «Алчба горит огнем его каратов…» Алчба горит огнем его каратов… За боем — бой, за стоном — новый стон. Католики не чтут своих Мадонн, Язычники не слушают пенатов… А он молчит, невозмутимо-матов, Тенетами коварства оплетен — Тюльпан тщеты, ничтожества бутон, Мечта блудниц, злодеев и прелатов. Но, как струна, смолкает гул войны, И армии стоят, потрясены: Виновник мук и пушечных раскатов, Он унесен из верных кладовых Героями сказаний бредовых, И ловит смерч захватчиков-пиратов… X. «Всех ловит смерч: захватчиков-пиратов…» Всех ловит смерч: захватчиков-пиратов И флагманов карательных армад. Напрасными призывами гремят Орудия слабеющих фрегатов… Перемешав разбойников-мулатов И преданных отечеству солдат, К ним сходит смерть из пенистых громад, Сердца врагов между собой сосватав. Тогда кричит грабитель-капитан, Что следует задобрить океан И возвратить жемчужину пучине — Но серный смрад в украденной суме Грозит судом смелейшему мужчине, — И тонет бриг с футляром на корме. XI. «Ах, тонет бриг с футляром на корме…» Ах, тонет бриг с футляром на корме, Под звон цепей, под выкрики молений, Влача людей, упавших на колени С тоской в груди и с дьяволом в уме!.. А вместе с ним скрывается во тьме Предмет страстей, тревог и вожделений, Жестокий бог несметных поколений, Погонщик душ, томящихся в ярме! Пройдут века, — быть может, инженеры Произведут подсчеты и промеры — И выловят утраченный трофей… Но как и где?.. — Десятки миль — в округе, Десяток — вглубь, и в лоне кораблей Покровы вод нерасторжимо-туги… XII. «Покровы вод нерасторжимо-туги…» Покровы вод нерасторжимо-туги. Корма гниет. Сума гниет вослед. А рядом с ней залег на сотни лет Сафьянный шар в серебряной кольчуге. Он разомкнул сферические дуги И показал, сквозь золотой браслет, Врага земли, зловещий амулет, Ненужный дар перенесенной вьюги. Футлярный шелк от сырости размяк, Как тот родной и жертвенный слизняк, Что выкормил мучительное чудо… С ресничками на бархатной кайме, Оно сошло, неведомо откуда, И предано двустворчатой тюрьме. XIII. «Пусть предана двустворчатой тюрьме…» Пусть предана двустворчатой тюрьме Надежда царств и гибель их слепая, Но, в памяти земной не погибая, Она жива, как буквы на клейме. Сибиряка, привычного к зиме, И смуглого индусского сипая — Одна петля, одна корысть тупая, Один позор сдавил в своей тесьме. Где идол рас? Где лучезарный светоч? Он подарил заплатанную ветошь Обманутым рабам своих лучей! Но восстают покинутые слуги И говорят: «не стоит двух свечей Сокровище, зачатое в недуге…» XIV. «Сокровище, зачатое в недуге…» Сокровище, зачатое в недуге, В бесплодии своем не сотворит Ни колоса, ни меда, ни акрид, Ни кирпича, ни кожи, ни дерюги. Но, как нарыв, болящий и упругий, Оно сосет, беспечный сибарит, Работника, который им покрыт И связан им в мистическом испуге. О, труженик, зарывшийся в песок! Ты робок, мал, но жребий твой высок… Не погибай от собственной болезни! Дави ее киркою и штыком И не сгнивай, как сгнил в соленой бездне Двустворчатый моллюск на дне морском! XV. «Двустворчатый моллюск на дне морском…» Двустворчатый моллюск на дне морском Жемчужиной болеет, как нарывом. Пловец-индус рывком нетерпеливым Из глубины выносит скользкий ком. Роскошный перл из края в край влеком, Прелестницам сопутствуя игривым; Тускнеет он под матовым наплывом И блещет вновь под царственным венком. Алчба горит огнем его каратов, Но ловит смерч захватчиков-пиратов, И тонет бриг с футляром на корме… Покровы вод нерасторжимо-туги, И предано двустворчатой тюрьме Сокровище, зачатое в недуге.

28

Жемчуг. Машинопись с правкой — 40.66–73, с посвящ. Георгию Шенгели. Ст. 8 сонета VI исправлена по машинописи (в тексте сборника: «Он украинкам снится чернобривым»). Необходимость конъектуры очевидна: весь венок сонетов написан пятистопным ямбом с обязательной цезурой после второй стопы; аутентичность печатного варианта ничем не подтверждается. Conchifer’a и Margaritifer’y… — употреблены две неравнозначные ступени научной классификации: вид Обыкновенная жемчужница (Margaritifer margaritifera) относится к подтипу раковинные (Conchifera) типа Моллюски (Mollusca). Он строит свод, как скинию левит… — скиния (мишкан) — у древних евреев походный храм для жертвоприношений и (до постройки Иерусалимского храма) хранения Ковчега Завета; возведение скинии во время остановок входило в обязанности священнослужителей, набиравшихся из левитов — потомков колена Леви. Сагиб (саиб, сахиб) — в Индии почтительное обращение к знатным лицам и европейцам.

19–22 сентября 1927

ПОЧТОВЫЙ ГОЛУБЬ (1930) [29]

I. ПИСЬМА С ДОРОГИ

Дорога [30]

Скользя колесами по стали, Неумолимый, неминучий, В иные времена и дали Меня несет дракон гремучий… Разлуки длительны и странны. Я не могу прийти обратно. Привязанности постоянны, А пройденное невозвратно. О, город ветра и тумана, Друзья и девушки, ответьте: На дне какого океана, В каком вы все тысячелетьи? Пути теряются во мраке, И на пороге постоянства, Как две сторожевых собаки, Ложатся время и пространство.

29

Сборник, доведенный до первой корректуры, в свет не вышел. Гранки — 43.105–144; дата на штампе типографии — 18 ноября 1929; на титуле: «Марк Тарловский. Почтовый голубь. Стихи. Москва, Ленинград: Государственное издательство, 1930»; заглавия разделов проставлены только в содержании. На этой стадии текст сборника претерпел следующие искажения цензурного характера: заглавие раздела VII «Скотный двор» исправлено на «Кровь и любовь»; вычеркнуты ст-ния «Проезжая», «Списанное с скалы», «Поцелуи. II» — полностью (заглавие ст-ния «Поцелуи. I» исправлено автором на «Утро»), в ст-нии «Духи» — строфы I и II, в ст-нии «Утешительное письмо» — посвящение, в ст-нии «Ярославна» — ст. 1 и 2 эпиграфа, в ст-нии «О лирике» — эпиграф, в ст-нии «Убийство посла» — эпиграф после слов «Чужие руки» до конца.

Под загл. «Бумеранг», в переформатированном и существенно сокращенном составе (см. в Приложении), сборник был принят к печати в изд-ве «Федерация» (договор от 27 мая 1931 — 11.5–6 об.) и вышел в конце февраля 1932. из 76 ст-ний «Почтового голубя» в сборнике осталось 30, многие из которых подверглись цензурной (или самоцензурной) правке.

4 ст-ния, не вошедшие в «Бумеранг» («Ираклийский треугольник», «У ворот Крыма», «Ай-Петри и Карадаг», «Кавказ»), были включены Тарловским в прозаическо-очерковую книгу «В созвездии Дельфина», принятую к печати в изд-ве «Федерация» (договор заключался дважды, 17 марта и 28 ноября 1932 — 11.9, 13), но так и не вышедшую.

Сборник печатается по гранкам первой корректуры с устранением цензурных искажений. В Дополнение 1 вошли ст-ния из сборника «Бумеранг», отсутствовавшие в «Почтовом голубе» (о ст-нии «Алай», не включенном в раздел, см. примеч. к ст-нию «1914–1931»), в Дополнение 2 — ст-ния, обозначенные в составе промежуточной редакции «Бумеранга» (42.2–3), но не вошедшие в окончательную.

Заглавие — из ст-ния «Перед потопом», не включенного в сборник.

30

Дорога. Недра. 1928. Кн. 13. — Бумеранг. С.8. машинопись с правкой — 43.38.

Октябрь 1922

Москва [31]

Столица-идолопоклонница, Кликуша и ворожея, — Моя мечта, моя бессонница И первая любовь моя! Почти с другого полушария Мне подмигнули, егоза, Твои ворованные, карие Замоскворецкие глаза — И о тебе, о деревенщине, На девятнадцатом году Я

размечтался, как о женщине, Считая деньги на ходу; А на двадцатом, нерастраченный, Влюбленный по уши жених, Я обручился с азиатчиной Проездов кольчатых твоих, Где дремлет, ничего не делая, Трамваями обойдена, Великолепная, замшелая, Китайгородская стена, И с каждым годом всё блаженнее, Всё сказочнее с каждым днем Девическое средостение Между Лубянкой и Кремлем… Я знал: пройдет очарование, И свадебный прогоркнет мед — Любовь, готовая заранее, Меня по-новому займет, И я забуду злое марево, Столицы сонной житие, Для ярких губ, для взора карего Живой наместницы ее.

31

Москва. Бумеранг. С. 23–25; варианты

После строфы VI

Но срок настал — и ты разгадана, Женоподобная Москва: На месте пороха и ладана Дымятся уголь и дрова; Истлела ярая усобица, И жертвенник богов зачах. И старый мир покорно топится В хозяйственных твоих печах.

После строфы VIII

Пойми ж, Москва, что не напрасно я Сменил звездой твой древний щит И не напрасно имя Красная Над вечной площадью звучит!

Машинопись с правкой — 43.39.

Май 1928

Тоскуя [32]

Тоскуя по розовым далям, В дорожном весеннем хмелю, Я дни коротаю за Далем И ночи за Гоголем длю. Как нежны, и сладки, и кратки Призывные звуки дорог! — Я слышу в словарном порядке Расхристанной песни упрек, Я вижу — не ведает чуда И стынет распятая речь, И мертвенны звуки, покуда Мертва Запорожская Сечь. Но только в украинской думке За Бульбу вскипит булава, Как лезут из Далевой сумки Покорные зову слова — На кресле, безвылазно строгом, Дрожит алфавитная цепь, И Гоголь по вольным дорогам Ведет заповитную степь.

32

Тоскуя. Бумеранг. С. 21–22, под загл. «Словарь и песня»; варианты. С. 4: «над Гоголем» вместо «за гоголем»; после строфы V:

И мир уже больше не тесен И льются, как воды, за плес, Слова днепростроевских песен, Подслушанных в реве колес!

Машинопись 1 — 40.29. Машинопись 2 — 40.30; вариант — после строфы V: как в «Бумеранге», с пометой: «приписка 1931 г.». Запорожская Сечь — военное укрепление за Днепровскими порогами, военный и административный центр запорожского казачества в XVI–XVIII вв.

1 июля 1927

Два вала [33]

Упорная всходит луна, Свершая обряд молчаливый. Подъемля и руша приливы, Над морем проходит она. Давно ли ты стала такой, Пророчица глухонемая? Давно ли молчишь, отнимая У моря и сердца покой? Две силы над нею бегут, Подобные вздыбленным гривам: Одну называют приливом, Другую никак не зовут. В то время, как первая бьёт О скалы, не в силах залить их, Вторая, в мечтах и наитьях, Бессонное сердце скребёт. Навеки пленённый луной, Бескрылый, в усердии пьяном, За нею по всем океанам Волочится вал водяной. Но там, где кончается он, Споткнувшись о гравий прибрежный, Другой нарастает прилежно И плещет в квадраты окон; И, в нём захлебнувшись на миг, Под знаком планеты двурогой, Томятся бессонной тревогой И зверь, и дитя, и старик… Два вала вздымает луна, И оба по-разному явны, Но правит обоими равно, Естественно правит она.

33

Два вала. Недра. 1930. Кн. 19 — Бумеранг. С. 29–30. Автограф — 42.5.

6 апреля 1929

Атлас [34]

К богине верст мой дух присватался, И вот поют мои стихи Географического атласа Необычайные штрихи. Покуда ношею Атлантовой На шее виснет небосвод, Клубки маршрутные разматывай Над картами земель и вод; Перед чернилами и прессами, С огнем Колумбовым в груди, Непредусмотренными рейсами По книге сказочной броди; Иль, как Орфей, дельфина вымани, Чтобы избавил от сирен, Когда над линиями синими Рука испытывает крен, Когда, как мачты, перья колются, Скользя дорогой расписной По льдам, пылающим у полюса Первопечатной белизной! Перед Коперниковым глобусом Теперь я понял, почему На нем средневековым способом Чертили парус и корму. — Гудя векам прибойным отзывом, На романтических путях, Мне снова машет флагом розовым Богиня чаек и бродяг!

34

Атлас. Иль, как Орфей, дельфина вымани, / Чтобы избавил от сирен… — след увлечения автора астрономией: созвездие Лиры (один из углов осенне-летнего треугольника) традиционно связывают с несколькими мифами — об Арионе, Гермесе, Орфее и т. п.; созвездие Дельфина также помещается внутри осенне-летнего треугольника. Дельфин в Древней Греции был культовым животным, с ним связано несколько звездных мифов. Впрочем, в мифологии дельфин считался спасителем Ариона, а не Орфея. Перед Коперниковым глобусом… — т. е. перед небесной сферой, сконструированной сообразно гелиоцентрической системе мира Николая Коперника. Чертили парус и корму… — до XVIII в. в южном полушарии звездного неба существовало созвездие Корабль Арго (лат. Argo Navis), одно из 48 в атласе Птолемея; в середине XVIII в. французский астроном Никола Луи де Лакайль (1713–1762) разделили его на созвездия Киль, Корма и Паруса.

1926

Горы [35]

Мы недолго будем хорониться В домовинах, в рытвинах равнин — Мы дорвемся до тебя, граница, Горняя, как утро именин! Мы, как дети, что от скудных линий Переходят к сложным чертежам, От равнины движемся к долине, К мудрости, нагроможденной там. И хвала двухмерному пространству, Приучившему своих детей К постепенности и постоянству В изучении его путей! Раньше — гладь! Везде один порядок. Плоскость — раньше. Крутизна потом. Грудь не сразу из-под снежных складок Вырастает снеговым хребтом. Знает ширь степного окоема, Даже морю мерила края — С высотою только незнакома Молодость бескрайняя моя. — Снится ей, как небо льдами сжато, Как снега сползаются туда, Рвутся вниз лавины-медвежата И ревут от боли и стыда… Снизу страшно, и клубится, плача, Школьница-мечта. Но погоди: Будет, будет решена задача! Горы — наши! Горы — впереди!

35

Горы. Земля и фабрика: Альманах. 1928. [Кн.] 3. — Бумеранг. С. 31–32. Черновой автограф — 41.34.

28 сентября 1928

Экскурсия [36]

Плачь, муза, плачь!..

Пушкин

Из-за некошеных камышей — Горы, похожие на мышей. Тьма поговорок и тьма примет — Нанят до гор осел «Магомет»… Если гора не идет к нему, Надо вскарабкаться самому. Ссорится с ветром экскурсовод («Столько-то метров, такой-то год…»); Зернами фирна — черные льды (Жирные горы! Алла верды!); Глетчерных семечек блеск и лузг. Стеблем подсолнечным вьется спуск. Дробью охотничьей гром заглох. Эхо катает в горах горох. Грозные тучи несутся вскачь (Лермонтов падает…Муза, плачь!..), Мышьим горохом об стену гор Эхо кидает глухой укор.

36

Экскурсия. Бумеранг. С. 35–36. Эпиграф — последняя строка ст-ния «Андрей Шенье» (1825). Фирн — зернистый лед, образующийся при перекристаллизации снега. Алла верды! (тюрк.) — Бог дал!

1928

Ахштарское ущелье [37]

Речь уклончивая вершин, Ложь извилин над хитрым кряжем И змеиные шипы шин Под бензиновым экипажем… Десять метров — и поворот, Четверть метра — и мы с откоса! — Но суворовское «вперед!» Поторапливает колеса. Гнется взорванная стена На отчаянных и упрямых, И тревога затаена В этих выбоинах и шрамах; И ущелье, сомкнув края, Угрожает смертью мышиной, И несется шоссе-змея За спасающейся машиной… Стоп! и бьется, как у зверка, Сердце загнанное в моторе. — Снизу злая, как рок, река, Сверху тоже «memento mori» [38] , А засевший здесь идиот (Или демон с простой открытки) Снисходительно продает Прохладительные напитки…

37

Ахштарское ущелье. Бумеранг. С. 37–38; вариант — ст. 7: «буденовское» вм. «суворовское». Ахштарское ущелье (прав. Ахштырское, также Дзыхринское) — часть Ахштырского горного хребта, прорезанного временного течением речи Мзыма, в Адлерском районе Сочи.

38

«помни о смерти» (лат.).

1928

Кавказ [39]

Жеманных «ах!» и грубых «ух!» С собой набрал турист-пролаза — И, как несложных потаскух, Использовал в горах Кавказа. На белых гранях этих гор, Тщеславной следуя привычке, Он вырезал, как пошлый вор, Свои беспошлинные клички. — Нахальный контрабандный ряд Дешевых чужеродных ссадин… И эти ссадины твердят О пошляках, прошедших за день! Когда курортники уснут В публичном доме междометий, Кавказ меняет медь мину На золото тысячелетий: В ущелья демонской реки Краями медленной лопаты Уже другие пошляки Вонзают имена и даты. — И нравов не переменить Надрезами и письменами — Упорная проходит нить Между бессмертными и нами; Экскурсионные бюро Противодействуют нахалам, Но Лермонтовское перо Прогуливается по скалам.

39

Кавказ. Машинопись — 43.40. Вошло в книгу «В созвездии Дельфина», но в наборном экземпляре вычеркнуто, как и часть сопроводительного текста: «[Если такие туристы, как Пушкин и Лермонтов, увековечивали на скалах Кавказа свои огненные имена, то они к этому имели серьезные основания. Это — во-первых. Во-вторых, они это делали не альпенштоками, а гусиными перьями, и скалы эти, хотя и назывались кавказскими, но были не на Кавказе, а в книгах.] Нашим [же] туристам лучше было бы заняться чем-нибудь более соответствующим их возможностям и отвечающим требованиям эпохи» (62.116).