Молодая Екатерина
Шрифт:
Екатерина была потрясена этим открытием. Возможно, до сей минуты она не догадывалась об истинных корнях своего чувства, но теперь ей сказали прямо. «Я была как громом поражена, и мнением моих людей, которое я считала дерзким, и состоянием, в котором я находилась, сама того не подозревая». Камердинер посоветовал Чернышеву сказаться больным и на время запереться дома, чтобы слухи поутихли. До апреля Андрей не показывался во дворце, а когда появился, «я не могла больше видеть его без смущения».
Вскоре во время одного из концертов великого князя скучавшая от музыки Екатерина тихонько встала и пошла к себе в комнату. «Эта комната выходила в большую залу Летнего дворца, в которой тогда раскрашивали потолок и которая была вся в лесах». По дороге она не встретила ни души. «От скуки я открыла дверь залы и увидела на противоположном конце Андрея Чернышева; я сделала ему знак, чтобы он подошел; он приблизился к двери; по правде говоря, с большим страхом, я его спросила: „Скоро ли вернется императрица?“ — Он мне сказал: „Я не могу с вами говорить, слишком шумят в зале, впустите меня к себе в комнату“. Я ему ответила: „Этого-то я и не сделаю“. Он был тогда снаружи перед дверью, а я за дверью, держа ее полуоткрытой и так с ним разговаривая. Невольное движение заставило меня повернуть голову в сторону… Я увидела позади себя, у другой двери моей уборной, камергера графа Дивьера, который мне сказал: „Великий князь просит Ваше Высочество“». Екатерина закрыла дверь и вернулась на концерт. «Я узнала впоследствии, что граф Дивьер был своего рода доносчиком, на которого была возложена эта обязанность, как на многих вокруг нас» [266] .
266
Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 288–289.
Блестящая сцена!
Случайное свидание. Робкое, очень невинное кокетство. Отказ дамы впустить кавалера к себе. Пара ничего не значащих фраз. Недоброжелательный взгляд. Гибель обоих.
Екатерина не сразу поняла, что произошло. Ее застали на месте преступления. Пусть и мнимого. Теперь разговор с Андреем с глазу на глаз поставят великой княгине в вину и оплетут самыми соблазнительными подробностями. Она погибла, потому что уличенную в измене жену ожидало расторжение брака, высылка, а в худшем случае — монастырь.
В «Записках» Екатерина грешила на Дивьера. В другом автобиографическом наброске она возлагала вину на Крузе, свою домашнюю мегеру. Эта дама любила выпить и, только хлебнув лишку и отправившись спать, оставляла великокняжескую чету в покое. Потому ей часто подносили через доверенных слуг. Одним из них был Андрей. «Великий князь имел камердинера, которого Крузе очень любила за то, что он приносил ей очень часто вина и напивался вместе с нею; вслед за чем он выпытывал ее и узнавал, что она делает, и замышляет, и все, что императрица могла придумать; после чего он мне сообщал, и так как это могло происходить только в комнате великого князя, чтобы не возбуждать подозрений, то, когда я туда приходила, я часто с ним говорила. Крузе, застав нас раза три-четыре за разговором, приревновала меня к нему и выдумала сказку» [267] .
267
Там же. С. 461–462.
В сущности, могли донести оба: и Дивьер, и Крузе — в конце концов, обоим вменялось в обязанность шпионство. О том, что противник сумел воспользоваться ее малейшей неосторожностью, Екатерине стало ясно уже на следующий день. Дело посчитали нужным раздуть и придать вид преступления. «В воскресенье мы с великим князем узнали, что все трое Чернышевых были сделаны поручиками в полках, находившихся возле Оренбурга, а днем Чоглокова была приставлена ко мне».
Преданных Петру слуг сослали, а великой княгине определили обер-гофмейстерину. И какую! Марью Симоновну Чоглокову, урожденную Гендрикову, двоюродную сестру и статс-даму императрицы, пользовавшуюся ее доверием. Екатерина даже назвала ее при первом упоминании «главной надзирательницей». 25 мая Чоглокову представил царевне не кто-нибудь, а сам канцлер. Знаковый жест. Алексей Петрович демонстрировал, чьим человеком является графиня Марья. Открыто, едва ли не с насмешкой. Для него то был миг победы.
Екатерина смотрела в окно, как обер-гофмейстерина переезжает в Летний дворец, поближе к подопечным. «Это меня как громом поразило, — вспоминала она, — эта дама была совершенно предана графу Бестужеву, очень грубая, злая, капризная и очень корыстная… Я много плакала, видя, как она переезжает, и также во весь остальной день». Пришлось даже пустить великой княгине кровь.
Держать удар Екатерина еще не научилась. Провал был очевиден, так как к ней приставили «надзирательницу» от Бестужева. Она еще не знала, каких ждать последствий, но уже рисовала их в самом черном цвете. Это было первое в жизни нашей героини политическое поражение. Екатерина испытала его вкус и, так как опыт еще не остудил в ней страсти и не закалил характер, восприняла чересчур остро. Со временем в более опасных ситуациях не будет ни слез, ни кровопусканий, ни… попыток самоубийства. А здесь целый букет эмоций выплеснулся наружу. Девушка запуталась в чужих интригах и не нашла иного способа развязать клубок, как покончить счеты с жизнью. Этому «прекрасному поступку» предшествовал разговор с Елизаветой, буквально втоптавший великую княгиню в землю. В разных редакциях он описан по-разному, но везде тяжел.
«Утром до кровопускания императрица вошла в мою комнату, и видя, что у меня красные глаза, она мне сказала, что молодые жены, которые не любят своих мужей, всегда плачут, что мать моя, однако, уверяла ее, что мне не был противен брак с великим князем, что, впрочем, она меня бы к тому не принуждала, а раз я замужем, то не надо больше плакать. Я вспомнила наставление Крузе и сказала: „Виновата, матушка“. И она успокоилась» [268] .
Это самый безобидный вариант. Но есть другой, он помещен во второй редакции «Записок» 1791 г.: «Императрица начала разговор с того, что мать моя ей сказала, что я выхожу замуж за великого князя по склонности, но мать, очевидно, ее обманула, так как она отлично знает, что я люблю другого. Она меня основательно выбранила, гневно и заносчиво, но, не называя, однако, имени того, в любви к кому меня подозревали. Я была так поражена этой обидой, которой я не ожидала, что не нашла ни слова ей в ответ. Я заливалась слезами и испытала отчаянный страх перед императрицей; я ждала минуты, когда она начнет меня бить» [269] . Кстати, не так уж трудно соединить первый вариант рассказа со вторым. Елизавета буйствовала, а великая княгиня, рыдая, повторяла: «Виновата, матушка» — в отчаянной надежде, что последнее успокоит расходившуюся свекровь.
268
Там же. С. 286.
269
Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 86.
Однако в «Записках», адресованных Понятовскому, имеется еще более грозный образчик речей государыни: «На следующий день, когда я решила пустить себе кровь, я встала рано утром. Крузе сказала мне, что императрица уже два раза присылала спрашивать, встала ли я; минуту спустя она вошла и сказала мне с разгневанным видом, чтобы я шла за ней. Она остановилась в комнате, где никто не мог нас ни видеть, ни слышать… Она стала меня бранить, спрашивать, не от матери ли я получила инструкции, по которым я веду себя, что я изменяю ей для прусского короля; что мои плутовские проделки и хитрости ей известны, что она все знает; что когда я хожу к великому князю, то из-за его камердинеров, что я причиной того, что брак мой еще не завершен (тем, чему женщина не может быть причиной), что если я не люблю великого князя, это не ее вина, что она не выдавала меня против моей воли, наконец [наговорила] тысячу гнусностей, половину которых я забыла» [270] .
270
Там же. С. 488.
По словам московского историка К. А. Писаренко, у «обычно уравновешенной» тетушки «случился нервный срыв». Однако если проследить хронологию подобных «срывов», то окажется, что они происходили регулярно, а это уже не признак уравновешенности. Императрица была какой угодно: доброй, щедрой, сострадательной, но создается впечатление, что она постоянно пребывала на взводе, готовая прицепиться к любому слову. В данном случае Екатерина, без сомнения, была виновата и в политической игре, и в неосторожном поведении. Но нельзя отрицать, что именно выговор Елизаветы, заключавший «тысячу гнусностей» и выглядевший как крик на грани побоев, подтолкнул великую княгиню к роковому поступку.
Во всех редакциях, кроме «Записок» Понятовскому, описание попытки самоубийства отсутствует. Но она логически вытекает из приведенного разговора. Убрав рассказ о «прекрасном поступке», пришлось смягчать и беседу, ибо невозможно было объяснить, как после страшного разноса Екатерина просто отправилась читать, а потом еще поговорила с Петром, отведя подозрения в неверности.
«Я была в таком сильном отчаянии, что если прибавить к нему героические чувства, какие я питала, — это заставило меня решиться покончить с собой; такая полная волнений жизнь и столько со всех сторон несправедливостей и никакого впереди выхода заставили меня думать, что смерть предпочтительнее такой жизни; я легла на канапе и после получаса крайней горести пошла за большим ножом, который был у меня на столе, и собиралась решительно вонзить его себе в сердце, как одна из моих девушек вошла, не знаю зачем, и застала меня за этой прекрасной попыткой. Нож, который не был ни очень остер, ни очень отточен, лишь с трудом проходил через корсет, бывший на мне. Она схватила за него; я была почти без чувств… Она постаралась заставить меня отказаться от этой неслыханной мысли и пустила в ход все утешения, какие могла придумать. Понемногу я раскаялась в этом прекрасном поступке и заставила ее поклясться, что она не будет о нем говорить, что она и сохранила свято» [271] .
271
Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 462.