Молодость Мазепы
Шрифт:
Брюнетка остановилась на мгновенье, расправила спину, подсунула выбившуюся из-под красной повязки прядь волос и, взглянув на свою подругу, произнесла с улыбкой:
— Ну и работаешь ты «по кволому», Галина, ей-Богу, словно два дня не ела!
Девушка, к которой относились эти слова, вздрогнула; казалось, обращение подруги оторвало ее от далеких мыслей.
— Я сейчас, сейчас, Орысю, — произнесла она звонким, но печальным голосом и торопливо потянула свою «горстку» конопли, далеко не такую мягкую и выбитую, как конопля подруги.
Орыся бросила внимательный взгляд на свою подругу, покачала с сомнением головой и принялась с прежним жаром
Несколько минут обе девушки молчали, слышен был только усиленный стук обеих «терныць». Наконец, Орыся заговорила снова.
— Все-то ты журишься, Галина! Эт, ей-Богу, ну и «вдача» у тебя! Тут иногда так на сердце накипит, что, кажется, разодрал бы весь свет пополам, а плюнешь на все, сцепишь зубы, да и молчишь!
С этими словами она порывисто выдернула свою «горстку» конопли и принялась ее выбивать с такой силой о ножки «терницы», как будто в самом деле хотела разорвать, если не весь свет, то хоть этот пучок конопли пополам. Казалось, энергическое движение слегка успокоило какую-то досаду, кипевшую в ее сердце. Она уже спокойнее положила на терницу свою «горстку» конопли и начала снова выбивать ее доской.
Галина молчала.
Орыся опять вытряхнула свою коноплю, опять положила ее и обратилась уже спокойным голосом к Галине, не подымая головы.
— Все о нем думаешь?
— О нем, — тихо ответила девушка. — Почему он не вернулся, Орыся? Сказал, что вернется сейчас и заберет нас с собой. Я ждала так, ждала… Господи! На могилу каждый день ходила, все смотрела в ту сторону на пивдень, куда он уехал с кошевым… Уж мы и жито сжали, его все еще не было, уже и ячмень покосили, и просо… И свезли весь хлеб на ток, и гречку скосили, а его все не было и не было. — Голос Галины слабо задрожал. — Я все ждала, все ждала, все еще надеялась, а он не приехал. Орыся, голубочка, скажи, отчего? Отчего? Орыся с минуту помолчала, а затем ответила уклончиво:
— Гм… А разве он так уже нужен тебе? Ну, мало ли что может быть? Поехал, загулялся… а может, по какой войсковой потребе куда-нибудь надолго уехал. Да разве уже без него и жить нельзя? Разве уже лучших казаков нет?
— Зачем мне казаки, Орысю?
— Зачем? Вот спрашивает! А он же зачем?
— Затем, что я его люблю.
— Ну, и другого кого полюбишь.
— Нет, нет, Орысю! Никого мне, кроме него, не надо! Я не люблю ваших казаков, я их боюсь!
— А его же не боялась?
— И его сначала боялась, а потом нет. Он не такой, как все, Орысю! Он такой ласковый, любый, добрый. Он меня сестрою своей звал… Ох, Орысю… умру я без него.
— Еще что выдумай! Когда за каждым из них умирать, так и жить не стоит.
— Не за каждым, Орыся, а только за ним… такая мне «нудьга» без него, такой сум…
Девушка замолчала и печально поникла головой.
— Так, значит, таки «покохала»? — произнесла серьезно Орыся.
— Не знаю, голубко, а только знаю, что умру я без него. Теперь вот, я как глухая и как слепая стала… Знаешь, Орысю, и смотрю я — и ничего не вижу, и слушаю — и не слышу ничего… И будто я уже не я, словно тут в средине порвалось что-то., и будто все, что кругом меня, так далеко-далеко, и слышу я, и вижу его, как сквозь воду, а в сердце так тяжко, так сумно… Все згадуется его «мова», его голос…
Девушка замолчала и затем продолжала снова, устремляя на Орысю свои бесконечно печальные глаза.
— Ох, Орысю, зачем же Бог занес его на наш хутор? Баба говорила, что то счастье мое привело его, а оно вышло не счастье, а горе, «непереможне» горе.
Слова
У всякого при взгляде на это бледное, молодое существо сжималось от жалости сердце, и Орыся почувствовала необычайный прилив нежности к бедной подруге.
— Ох, ох! — вздохнула она, — да ведь он не ровня тебе, Галичка, ведь он вельможный пан… шляхтич!
— Так что же с того, что шляхтич? Он наш православный, он с казаками за одно, Орысю! Да вот и дид, и кошевой Сирко говорили: как бы побольше таких!
— Так-то оно так, Галичка, — продолжала раздумчиво Орыся, — может, он вправду славный лыцарь, да ведь все-таки он не ровня тебе.
— Не ровня, — повторила печально Галина, — что ж, я сама знаю, что я бедная, глупая дивчина, а он такой разумный, такой «зналый», такой пышный… Да ведь я сама ему о том говорила, а он сказал, что любит меня, что жалеет меня, как никого на свете… А ведь он не стал бы обманывать меня.
— Гм… так значит таки говорил, что любит, а про сватов ничего он тебе не говорил? — произнесла значительно Орыся.
— Нет, а что?
— А то, что если казак дивчину вправду любит, так сейчас про сватов говорит и засылает их.
Галина ничего не ответила. Несколько минут обе девушки молчали. Наконец Галина произнесла робко:
— Орысю, а вот же ты говоришь, что Остап любит тебя, почему же он не засылает сватов?
— Эт, нашла что вспомнить! — вскрикнула досадливо Орыся, — знаешь, говорят люди, и рада б душа в рай, да грехи не пускают, он бы и сейчас сватов прислал, да батько…
— Что?
— Не хочет отдавать меня за него, да и баста.
— Почему?
— А вот тоже потому, что он мне не ровня! За посполитого, мол, ни за что не отдам дочку. А какой он посполитый!? Не был он посполитым. Его батько вместе с гетманом Богданом ойчизну боронил, казацким хлебом жил, на войне и голову сложил, а его сына теперь не хотят в реестры занести. А все потому, что теперь такие собаки старшинами поставлены, что кто им «на ралець» добрый гостинец принесет, того и в реестры заносят, а кто не хочет козацкой спины для поклонов гнуть, того в поспольство возвращают! Эх! — вскрикнула она, вырывая сильным движением из «терныци» горстку конопли, — кажется, взяла бы рогач, да и пошла бы бить сама таких харциз!
С этими словами Орыся принялась выколачивать с новым остервенением свою коноплю; пух и кострица полетели целым столбом из-под рук раздраженной девушки.
Галина также вытянула и свою коноплю и начала ее выбивать по примеру подруги. Несколько минут никто из них не произносил ни слова.
На току раздавался мерный стук цепов, слышно было, как гельготали где-то гуси и утки, издали доносилась звонкая перебранка двух молодиц.
Наконец Орыся свернула свою коноплю, взвесила ее на руке, произнесла с хозяйским видом: «Славная «плоскинь!» и положила ее к другим таким же жмутам, лежавшим на прызьбе; затем она взяла новый снопик из прислоненных к стене конопель и принялась снова за работу.