Молодость с нами
Шрифт:
сопротивления не оказал. “Чего ты кричишь-то?” — сказал он, доставая из шкафа еще одну кружку. Но
Алевтина Иосифовна отказалась наотрез: “Нет, нет, товарищи, сегодня в ночь мне дежурить”. Она заведовала
отделением в психиатрической лечебнице.
На столе оказались отнюдь не одни пироги, было тут множество всяческой вкусной снеди;
проголодавшиеся гости ели, пили, чувствовали себя прекрасно. Павел Петрович рассказывал о только что
совершенной поездке по городу, о том новом,
дорогих и ему и обоим Макаровым.
— Ну и черт ты, Павел! — сказал Федор Иванович. — Что бы и нас-то пригласить на экскурсию.
— А кто вас знает, чем вы тут заняты. Еще потревожишь не во-время. Персоны значительные, без
доклада не входи. Разве только если записаться на прием к тому или другому.
— Ну, к другому, то есть к доктору Макаровой, лучше бы никому никогда не записываться. Вот ведь
обманула меня жена: думал, будет свой врач в доме, а она по сумасшедшей линии пошла.
— Для нашего дома это самая необходимая линия, — ответила Федору Ивановичу Алевтина Иосифовна.
— В таком безалаберном доме…
— Началось, началось!
— В таком безалаберном доме, — продолжала Алевтина Иосифовна, — даже врач-психиатр свихнется.
Посудите, Павел Петрович, сами, какая у нас жизнь. Федор встает в девять, топчется тут часа полтора, в десять
— в одиннадцать уезжает. Старшая наша встанет в восемь — в половине девятого, кидается на всех, кричит:
“Опять опоздала”, — без завтрака убегает в институт. Младший встает в одиннадцать, потому что он ходит во
вторую смену, отец не может его устроить в такую школу, в которой не было бы этих ужасных вторых смен. Он,
видите ли, партийный работник, ему, видите ли, стыдно устраивать свои личные дела. В результате у этих
работников, которым стыдно заниматься своими личными делами, вырастают жуткие дети.
— Перестань, Аля! Кому это интересно? Если мы начнем друг другу вкалывать шпильки, я сейчас ударю
по вашей медицине со страшной силой. Ко мне тут в райком бабушка одна приходила. Кричат, говорит, все
медики на меня: давай-давай, бабка, подгоняют, как на лошадиных бегах.
— Ну и что же? Может быть! У врачей работы по горло, особенно осенью да весной, когда вы, наши
руководящие городские деятели, грипп в городе разводите.
— То есть как это мы разводим грипп?
— Очень просто. В помещениях холодище, сырость, а отопительный сезон, согласно решению горсовета,
или ещё не объявлен, или уже окончен. Люди зябнут во всяких конторах, в канцеляриях, учреждениях,
управлениях. Хоть бы вы подумали: что дороже — уголь или те силы и средства, которые идут на ликвидацию
грипповых вспышек?
— Вот бы вы, врачи, и написали в горсовет.
— Писали. Там у вас председатель сидит, здоровяк такой, краснорожий, сам не болеет и больных не
разумеет.
— Все равно, что бы ты ни говорила, бабушку гонять на рысях из кабинета в кабинет не дело, — перебил
Федор Иванович Алевтину Иосифовну. — Ихний медицинский основоположник, древнегреческий доктор
Гиппократ, что, Павел, говорил, ты знаешь? Он им говорил: у врача три средства исцелять людские болезни —
слово, травы и нож. Вдумайся, на первом месте — слово, то есть умение убеждать, внушать, проникать в душу
человека. А они что? Они, брат, на первое место нож передвинули: режь, вскрывай, удаляй, колупай. Я, ты
знаешь, человек не так чтобы слабый, а вот как-то раз, лет пять назад, пришел со своими гландами к горловику,
ангины замучили. “Как быть, что делать?” — “Одно, говорит, есть средство: удалить ваши гланды”. Я кручу,
верчу: “А как это — очень неприятно или не очень, больно или терпимо”. А он, товарищ-то этот, рубит, что
говорится, правду-матку сплеча. “А как же, говорит, больно, неприятно. У нас, говорит, теперь принцип: не
скрывать от больного всех тех неприятностей, которые ожидают его во время операции”. Он, понимаешь ли, не
скрыл эти неприятности, я, понимаешь ли, перед лицом таковых решил: а ну вас к лешему с вашими
принципами и вот продолжаю болеть ангинами.
— Ах, мужчины, мужчины! — сказала со вздохом Алевтина Иосифовна. — Чувствую, идете вы к тому,
что не далек день, когда не женщин, а вас будут называть слабой половиной человечества. Трусость, которая
пробирает вас даже перед самыми пустяковыми операциями, не поддается описанию.
Варя и Оля молчали. Обе они ничем серьезным еще никогда не болели, и разговор о болезнях мало-
помалу становился для них скучным. Федор Иванович это заметил. Он сказал:
— Сейчас я, девушки, организую что-нибудь такое, созвучное вашему лирико-романтическому возрасту.
Музыку любите?
— Очень, — сказала Варя.
— А песни?
— Смотря какие, — ответила Оля.
— Хорошие, конечно. — Федор Иванович засмеялся и пересел к пианино.
— Давай-ка, брат, про калитку, — сказал Павел Петрович, тоже пересаживаясь из-за стола в низкое
удобное кресло.
— Старинный романс, — на ухо Варе шепнула Алевтина Иосифовна.
Федор Иванович запел. Голос у него был грубый, хриплый, и странно в таком исполнении звучали
давнишние слова:
Лишь только вечер затеплится синий,
Лишь только звезды блеснут в небесах,
И черемух серебряный иней
Жемчугами покроет роса.
Отвори потихоньку калитку