Молодость с нами
Шрифт:
ее этот взгляд. Чтобы скрыть свое смущение, она сказала: “Безобразный поступок!” Голос ее прозвучал где-то
далеко, был он чужой, она чувствовала, что говорить ничего не надо было, что говорит чепуху, от этого стыд
усилился; в довершение оказалось, что все уже давно опустили руки, а она свою все еще держит поднятой.
Журавлев вышел. Оля посидела с полминуты и, не в силах сидеть дальше, тоже выскользнула в коридор.
Она догнала его уже на лестнице.
— Журавлев, послушайте, —
Журавлев посмотрел на нее хмурым взглядом и сказал:
— Эх вы, блюстительница!
Он вышел на улицу. Бежать рядом с ним по улице и пытаться что-то на ходу объяснять было немыслимо.
Да и что объяснять? Что она может объяснить? И вообще, зачем она вышла, что ее подняло и погнало вслед за
этим чужим человеком? Оля осталась в вестибюле, медленно поднялась по лестнице. Заседание бюро
продолжалось еще часа два. Оля этих часов уже не заметила, она хотя и сидела на прежнем своем месте за
столом, но занята была совсем не тем, о чем тут говорили. Ее мучил стыд за эту идиотскую фразу:
“Безобразный поступок!” Она говорила себе: “Иди, иди, дура, попробуй сначала сама совершить такой
поступок. А когда совершишь, тогда и рассуждай”.
Домой она пришла поздно, потому что после райкома заехала в институт. Павлу Петровичу и Варе
сказала, что у нее очень болит голова, есть ничего не стала, легла в постель. Поднялась только тогда, когда
Павел Петрович и Варя тоже легли, накинула халат и пришла в комнату Павла Петровича.
— Папочка, ты не спишь?
— Нет, доченька. А ты что маешься? Назаседалась сегодня?
— Папочка, сегодня мы дали строгий выговор одному комсомольцу, и вот я не знаю, правильно дали или
неправильно.
Слышно было, как Павел Петрович повернулся в постели и щелкнул выключателем настенной лампочки.
При вспыхнувшем свете Оля увидела добрые отцовские глаза.
— Садись сюда, — пригласил Павел Петрович, — и послушай меня. Года за три до того, как ты родилась,
мы исключили из комсомола одну девочку. Были у нее такие круглые-круглые, синие, веселые глазки, две
тонкие косички, а еще она красила губы и ходила танцевать. Мы ее за это и исключили — за губы, за танцы и,
кажется, за косички. Мы говорили грозные страшные речи, мы сказали: “Вынь и положь на стол свой
комсомольский билет”. Руки у нее дрожали, когда она доставала из сумочки этот, наверно, очень дорогой для
нее билет. Потом она бросила его на стол передо мной, крикнула: “Дураки, дураки!” — и выбежала.
Павел Петрович умолк раздумывая.
— Ну и что? — спросила Оля.
— Ну вот до сих пор у меня в ушах эти “дураки”.
Павел Петрович снова умолк. Оля видела, что он улыбается своим мыслям, вспоминает, может быть, о
чем-то из своей юности. Она не стала расспрашивать, чему он улыбается и о чем думает. Ее волновала
возникшая вдруг неприятная мысль. Неужели и ей всю жизнь суждено помнить это убийственное: “Эх вы,
блюстительница!”
2
Областной комитет партии согласился с предложением Павла Петровича, не возразило и министерство, и
Алексея Андреевича Бакланова назначили главным инженером института. Заняв новое для него место,
Бакланов взялся за дело с такой энергией, которая удивила даже Павла Петровича, хотя Павел-то Петрович
больше, чем кто-либо, предполагал эту энергию в Бакланове.
Бакланов, подобно Павлу Петровичу, был человеком необыкновенно аккуратным и точным. Если они
сговорились с Павлом Петровичем встретиться где-либо в десять часов и двадцать три минуты, то они так и
встречались — в десять часов и двадцать три минуты. Когда это случилось в первый раз, Павел Петрович
сказал, взглянув на часы: “Вы абсолютно точны, Алексей Андреевич. Очень и очень приятно”. Бакланов ему
ответил: “Не то Людовик Восемнадцатый, не то Карл Десятый говорили, что точность — вежливость королей.
Для нас, не королей, она гораздо больше, чем вежливость”.
В тот день, когда в институте был объявлен приказ о назначении Бакланова заместителем Павла
Петровича, они вдвоем просидели в директорском кабинете до часу ночи. Сторожиха тетя Настя шесть раз
кипятила им чай. Они поговорили о многом, коснулись даже собственных биографий. Бакланов со вздохом
сказал, что биография Павла Петровича гораздо интереснее его, баклановской. У него, Бакланова, ничего
примечательного в биографии нет. Родители: отец — провизор, мать профессии не имела. Он окончил среднюю
школу, потом институт. Работал инженером на заводе, заведовал заводской лабораторией, за несколько лет до
войны пришел сюда, в институт металлов.
— И, выходит, — сказал он смеясь, — пожар, во время которого я чуть не сгорел в детстве, единственно
примечательная страница в моем жизнеописании.
— Сомневаюсь, — возразил Павел Петрович. — А степень доктора технических наук, а Сталинская
премия, они разве не связаны с иными примечательными страницами? Мне, например, известны эти страницы.
Мне известно, что в годы Отечественной войны под вашим, Алексей Андреевич, научным руководством
сибирские сталевары ответственнейшую пушечную сталь плавили в мартеновских печах емкостью до трехсот
пятидесяти тонн. Это было смелым шагом…
— Что было, то было, — ответил Бакланов. — Кстати, далось это нелегко. Приходилось преодолевать