Молодость века
Шрифт:
Мы работали здесь в то сложное время, когда Советская Россия, где недавно произошла революция, и Афганистан, только что завоевавший себе независимость, установили между собой дипломатические отношения. Эти отношения принимали все более дружеский характер, и теперь они вступили в новую фазу. Договор 1921 года должен был способствовать широкому развитию политических, экономических и культурных связей между двумя народами. И поэтому предстояла работа, несколько отличная от той, которой занимались мы, приехавшие сюда, как говорится, на пустое место. Период становления кончился, возникли новые задачи,
Двор, где проходили сборы, был заполнен лошадьми, на которых грузили яхтаны и поклажу. Красноармейцы подтягивали подпруги, выравнивали стремена, проверяли оружие. В последний раз риссальдар Худабаш-хан подал команду. Забил барабан, заиграли трубы, афганские солдаты взяли «на караул».
Мы сели на коней и выехали за ворота. Верные наши кони, как мы привыкли к ним за время пребывания в Афганистане! Ведь мы жили отрезанными от всего мира, и лошади были единственным средством связи с Кушкой, Кабулом и Мешедом. На них доставлялась дипломатическая почта, перевозились раненые и больные. Верхом, как того требовал обычай, мы ездили в город, к наместнику в гости и на официальные церемонии.
Большая гражданская война кончилась, но малая продолжалась у этих границ с неослабевающей силой. В Восточной Бухаре после гибели Энвер-паши англичане нашли ему преемника. Новым «главнокомандующим войсками ислама» объявил себя Селим-паша. Вооруженные джемшиды конными массами пересекали границу. Шайки басмачей бродили по Фергане. В Кабуле жил бывший эмир бухарский Алим-Сеид-Тюря-Джан, мечтавший о возвращении на престол. Из Кашгара английский агент Эссэртон, бывший царский консул Успенский и генерал Муханов переправляли через Памир и другими путями целые транспорты оружия в Бухару, Хиву и Фергану.
И наши воинские части, и их противники передвигались только на лошадях. Достоинства лошади — ее характер и ум, выносливость, боевой дух, быстрота — решали судьбу бойца или всадника, который вез секретную почту. Мы давно забыли, что такое автомобиль, поезд, дрезина, электричество, женщины с открытыми лицами, вкус свинины или спиртные напитки, — все это стало для нас отвлеченными понятиями.
…Мы выехали за ворота. Перед «Баги-Шахи» выстроились оркестр и кавалерийский эскадрон. Пестрый караван вьючных лошадей, на которых были погружены чайхана, кухня, палатки, должен был сопровождать нас до границы. Мы проехали «Елисейские поля». Вот и крепость, с ее древними стенами и рвом. Огромные деревянные, обитые железом ворота, у которых стоят двое часовых в желтой, английского типа, форме и круглых шапках с гербом.
В крепости — дворец наместника. Я вспоминаю, как еще не так давно городом и всей провинцией управлял сердар Мухаммед Сервар-хан. Стопятилетний старик, полный, жизнерадостный, с вечной улыбкой на лице и ямочками на щеках, он всегда смеялся детским, беззаботным смехом. Смеялся, когда приговаривал разбойников к отсечению рук и ног; смеялся, приказывая прибить вороватого купца за ухо к двери лавки; смеялся, глядя на подаренную ему англичанами игрушку-клетку, в которой искусственные заводные канарейки пели, кивая головой, и, говорят, смеялся даже и тогда, когда через несколько лет эмир посадил его за неповиновение в тюрьму.
В его лице абсолютный деспотизм совмещался с исключительной
Обычно он сидел у окна на третьем этаже громадного старинного дворца, выкрашенного снаружи темно-коричневой краской, в маленькой комнате, где были только подушки и ковры, и смотрел во двор. Вся его одежда состояла из кальсон и белой афганской рубашки. Упитанное волосатое тело проглядывало из всех прорех. Перед наместником всегда стояли серебряный поднос с плевательницей и наполненный водой сосуд, в котором лежала запасная каучуковая челюсть.
Отсюда по всему дворцу разносился его веселый смех.
Бывало так, что из какого-нибудь дальнего района придет крестьянин, встанет во дворе под окном и ждет. Когда ему надоедало ждать, он протяжно кричал:
— Баба-Саиб!
Мухаммед Сервар немедленно высовывался из окна и звал крестьянина к себе. После весьма разнообразных и отвлеченных разговоров, вроде того, почему карабаирские кони хуже арабских, или воспоминаний, если крестьянин участвовал в войнах, наместник переходил к делу. Решения он выносил немедленно. Если ему почему-либо казалось, что крестьянин виноват или врет, то над ним тут же производилась экзекуция — порка. Если же оказывались виновными чиновники, то такое же наказание постигало и их.
Принято считать, что все на Востоке медлительны и ленивы. Это совершенно неверно. Именно на Востоке можно увидеть действительно быстрое и точное выполнение распоряжений властей. Все делается тут же, на глазах у приказывающего. Представьте себе, что посылают гонца в город, до которого несколько дней езды. На ваших глазах гонец вскакивает на лошадь и исчезает вдали…
Чтобы иметь полное представление о Мухаммед Серваре и общем укладе жизни при дворе гератского наместника, нужно упомянуть и о почти сказочной консервативности наместника, — даже для Афганистана, каким он был тридцать восемь лет назад.
Наместник, например, не признавал артиллерии, считая, что лучше всего воевать палками, пращами и топорами. Он ничего не знал о других странах и городах мира. Один крупный турецкий политический деятель долго рассказывал ему о Константинополе, Берлине, Париже, Лондоне. Выслушав его, Мухаммед Сервар спросил:
— А Кабул — столицу Афганистана вы видели?.. Нет? Стало быть, вы ничего не видели.
Он не интересовался системами государственного управления в других странах. Когда один незадачливый переводчик, объясняя ему лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», упомянул о том, что все люди равны, он смеялся от души.
— Разве мог бог сделать всех людей равными?
Бога он понимал несколько иначе, чем это принято у мусульман. Ему думалось, что он, Мухаммед Сервар, имеет не меньшее право на непосредственное общение с богом, чем муллы, муфтии и другие представители духовенства. Когда однажды один из кади поспорил с ним, сославшись на соответствующие религиозные доктрины, Мухаммед Сервар велел его тут же выпороть. Когда бедного кади подвергали экзекуции, наместник приговаривал:
— Я сам знаю, что богу приятнее!..