Шрифт:
Андре Жид
Молодость
В прошлом году, гостя у Жана Шлюмберже, соседа моего по имению в те времена, когда я был "помещиком" в Кальвадосе, я вновь посетил Лярок, где -об этом я рассказываю в ином месте -- я провел столь прекрасные и долгие годы детства. Владение огорожено теперь со всех сторон колючей проволокой. Глядя на это, я чувствую себя в душе коммунистом. Душой я никогда не был собственником. Самое слово "владелец" кажется мне и смешным и гадким. Я мучился тем, что знаю точные границы поместья, которое получил в наследство -- совсем молодым -- от матери, или скорей -- отказывался признать эти границы, не для того, чтобы вообразить, будто обладаю большим, наоборот, чтобы удержать себя от мысли, что хотя бы малейшая часть того, что я здесь любил, была лично и исключительно моей. Когда вечерами я садился на склоне холма, откуда открывается вид на лесистую местность, -- пригорки, рощицы, вырубки, маленькая речка, прячущаяся подчас меж высокими стреблями
В 1896 году, в один прекрасный день каникул, на меня свалилась, как катастрофа, новость, которую сообщил мне с победоносным видом Робидэ. Благодаря его усердным проискам меня выбрали мэром. Он давно подстраивал это, без моего ведома, разумеется. Но сперва нужно было дождаться, чтобы я достиг законного возраста и чтобы мэр, чье место я должен был занять, уступил мне его. Он умер, когда мне шел двадцать пятый год. Робидэ совмещал уже должности стражника и управляющего, но домогался и должности помощника мэра, на которую естественным образом выдвигали его громадные услуги, которые он оказывал коммуне и своему хозяину. Он основывал свои расчеты на моей нелюбви к начальствованию и думал не без основания, что при моей молодости и мягком характере вся власть окажется в его руках. Робидэ владычествовал уже при жизни матери, и я получил его в наследство вместе с имением; он мало думал, много говорил и о каждом судил по себе. Поведение его определялось единственно выгодой и уважением к приличиям. "О сударь, это не принято!" -- говорил он мне, когда я хотел, бывало, подвезти по пути на рынок в Лизье калеку, с трудом тащившегося по дороге; и он, чтобы обогнать его поскорей, похлестывал лошадь. К тому же -- честности весьма относительной, но знал меру и ловко укрывался за "обычаями", когда мне случалось взяться за проверку его книг. Он искусно умел -- за мой счет -ладить со всеми. Только тем и можно объяснить, что шесть ферм и леса, составлявшие мое имение в Ляроке и расположенные в нескольких коммунах, никогда не приносили мне ничего, кроме хлопот.
Я тогда только что женился. Я прогуливался, помнится мне, по аллеям сада с женой и Эженом Руаром, и мой друг, увлекавшийся политикой и человек современный в той же мере, в какой я был несовременен, объяснял мне выгоды моего избрания. Из мэров -- один шаг до генерального совета, оттуда -- один шаг до депутата... Моя карьера была намечена. И Робидэ, дивясь на то, что я хмурю лоб, поддакивал ему. М. молчала, лучше понимая причину моей внезапной грусти: вся природа теряла для меня очарование. Сложные отношения практического порядка препятствовали отныне моей бескорыстной созерцательности. Мой роман с родимым краем переставал быть платоническим. Я уже чувствовал на себе гнет новых обязанностей. Кончено с грезами, с созерцательными прогулками. Однако и сама М. считала, что мне нельзя отказываться. Дело шло об общем благе, -- подчеркивала она. Ибо она достаточно хорошо меня знала, чтобы видеть, что я не смогу быть мэром наполовину и относиться ко всему легко. Итак, я согласился. И те, кто считал меня необщественным человеком, не представляют себе, конечно, с каким гражданским рвением я нес тяжелое бремя власти.
Одним из первых моих мероприятий было помещение алкоголички в каэнскую богадельню. Алкоголь исподтишка опустошал округу, в гораздо большей степени, чем это устанавливали статистические данные; они основывались на официальных цифрах потребления в выбирающих патент заведениях. А наряду с этим -- не поддающаяся учету подпольная торговля у всех фермеров-самогонщиков. С тех пор, как заводы ежедневно снимали сливки с области, вытесняя частные молочные, даже женщины стали пить больше. Алкоголиком был в той или иной мере каждый житель моей коммуны. Мое обличье, скорее тщедушное по сравнению с этими здоровенными на вид фермерами, подчас настоящими колоссами, служило плохим примером в пользу трезвости. Но я могу похвалиться излечением Горэ, мужа богаделки. Я провожал его в Каэн, он собирался навестить жену, заболевшую белой горячкой; я взялся напугать его. Я велел ему высунуть язык, вывернул губы и веки с самым компетентным видом, проверил его рефлексы и сгибание большого пальца, которое признал симптоматическим и внушающим большие опасения. "Бедный друг мой, -- заявил я ему наконец наставительно в то время, как правивший коляской Робидэ подтрунивал, разуверяя его, -- через три месяца вы отправитесь следом за женой. Даже раньше, если завтра же не бросите пить" Робидэ сперва пожимал плечами, но как-то после сказал, что с этого дня Горэ совершенно исправился.
Робидэ не мог оказать мне лучшей услуги, чем каждый раз заново называя по именам жителей коммуны. Ему известен был недостаток, который в течение всей моей жизни разыгрывал со мной самые нелепые шутки и наводил на самые досадные ошибки: я не запоминал людских лиц. Отсюда -- неуверенность в обращении, которую часто принимали за высокомерие, презрительность,
_______________
* Сумма, завещанная крупным капиталистом Коньяком Французской академии для ежегодной раздачи самым многочисленным семействам по рекомендации кюре и мэра (Прим. перев.). _______________
Г-жа Б. была на последнем месяце, когда, как на грех, музу пришлось уехать на дальний рынок -- покупать скот. Всего два дня отлучки. Дела прежде всего.
Не успел Пьер Б. уехать, как у жены начались схватки.
– - Сдается мне, что роды будут трудные, -- сказала молодая женщина своей сестре-служанке.
– - Боли сильные, но словно не такие, как нужно. Ну, не глупо ли, что Пьер уехал!
Потом, попозже:
– - Хорошо бы тебе сходить за доктором в Лизье. Пьер ничего не скажет. Не бойся оставить меня одну. Время еще терпит...
Лизье в двенадцати километрах. Девочка бежит туда. Врач, неопытный новичок-стажер, приезжает с ней в одноколке (тогда еще не было автомобилей). Ничего не разузнав у простоватой девочки, он не берет с собой ни одного из инструментов, требующихся на случай тяжелых родов. К тому же он не хирург. Он торопился, правда, и девочка почти всю дорогу бежала, но с того момента, как она покинула сестру, прошло три часа. Когда врач наконец приезжает, -уже ночь.
Когда на следующее утро Пьер Б. возвратился с рынка, он увидел с крыльца -- дверь в комнату была распахнута настежь -- ужасное зрелище. На смятой постели, вся в крови, бездыханная -- его молодая жена с распоротым животом. У нее в ногах кусок кровавого мяса: все, что осталось от ребенка. В комнате -- невероятный беспорядок; на полу, на столе -- окровавленные инструменты: нож, косарь, шпиговальная игла. Акушерских щипцов оказалось недостаточно; кухонный инвентарь, пущенный в ход, говорил об отчаянии слишком юного врача, который один в полутемной комнате, потеряв голову, хватался за все, что попадется под руку. Перепуганная служанка сбежала, как только началась операция.
Возмущению моему не было границ. Я решил отправиться на розыски доктора, возбудить против него судебное дело. Я поехал в Лизье, но остановил коляску, не доезжая до его дверей. Как сейчас вижу, где я слез. Я вижу, улицу, дом, вижу, как я хожу взад и вперед, готовя обвинительную речь и стараясь вообразить, какое смущенное существо передо мной предстанет; юный врач, карьеру которого я собирался погубить, был, конечно, не орлом, а неопытным мальчишкой, не старше меня самого, и ответил бы мне, что в таком ужасном стечении обстоятельств весь опыт мира не помог бы при полном отсутствии вспомогательных средств. Расхаживая взад и вперед, я представлял себе его волнение, беспомощные движения в полутьме, его растерянность, отчаяние, и настолько пережил сам этот кошмар, что в конце концов вернулся в коляску, чувствуя, что у меня не хватит духа еще удручать беднягу.
Больше настойчивости я проявил в деле Мюло. Все сказанное выше я написал лишь ради того, чтобы перейти наконец к Мюло. О, его я узнал бы изо всех! Из-за него одного стоило полюбить родные места. Я привязываюсь по-настоящему не к местности, -- к людям. Я сталкивался в моей коммуне лишь с мелочными интересами, стяжательством, скрытностью, со всеми элементарными формами эгоизма, лишь с угрюмыми и хмурыми лицами, лишь с корявыми либо уродливыми фигурами. Мюло не был местным уроженцем. Даром что нормандец, он ни на кого не походил, и по изысканности его манер легко бы представить себе, что он побочный сын какого-нибудь аристократа. А иногда мне хотелось вообразить его русским по крови, чтобы объяснить мягкую ласковость его мужицкого взгляда. Он носил бакенбарды, как все кальвадосцы. Он был некрасив, правда, но в чертах его лица не было ничего вульгарного или тупого, ничего низкого. А главное, говорил он гораздо правильнее, чем любой из обитателей коммуны. Когда, став мэром, я начал его примечать, ему было около сорока лет. Вскоре я очень привязался к нему. При встрече я всегда разговаривал с ним и часто сворачивал с дороги посмотреть, как он работает. Его, простого землекопа, "поденщика", Робидэ употреблял на самую черную работу.