Молоко волчицы
Шрифт:
Где солончак блестит, как плешь, желтеют дальние кошары, вот задымили кашевары, казачий заварив кулеш. На солнце вспыхивают косы, умытые слезами рос. Скрипят тяжелые колеса, ползет к дороге сена воз... Гибнут молча и горный мак у тропки волчьей, и ядовитая ромашка, чебрец, тысячелистник, кашка, и ландыш лепестками меркнет, и подгибается бессмертник, и вот безвременник сражен: весной плодоносящий, он цветет, когда приходит осень, цветет укрытно - на корнях! Холодной луковицы просинь с цветком я находил в полях, когда осенний тяжкий дождь роняет слезы ледяные на кисти кизила рдяные, на шорох погрустневших рощ, на нивы скучные, пустые, на брошенный овечий кош. Когда в рассвет иной земли уходят к югу журавли, скворешни покрывает плесень,
Так и поэт: весной грядет, а слава осенью цветет, когда поэт мимо реальной любви прошел - к мемориальной.
Сырые днища грустных балок заткали заросли фиалок. Колеса режут страшный след...
А когда смолк их скрип гнетущий, все так же степь цвела, и нет числа встающим и цветущим.
Мчится сотня. Плавно вылетает на гребни уже знакомых балок и скатывается вниз, как трирема* на волнах. Выплыли из тумана Синие горы. Ночным звездным ущельем вышла сотня к предгорью - цепи исполинских меловых голов в шеломах, под ними станица.
_______________
* Т р и р е м а - судно с тремя ярусами весел (лат.).
Командир приказал спешиться, разведать, кто правит в станице кадеты, Советы или атаман. За царя казаки не держались, но стало известно, что кадеты и Советы против бога, а хозяйствовать загоняют в одну кучу - и пешего, и конного.
Разгорался день. Стреножили казаки коней, заварили долгий кулеш и уснули на родимой земле после четырехлетних странствий.
Утомили их дальние страны: самая чудесная страна - своя. Но трофеи их богаты: у кого серебро на висках, у кого золота полон рот, у кого слитки снарядных осколков в теле, а в газырях адреса могил убитых станичников.
Спит казачья сотня. Спит белым днем. Студеный ключ звенит на дне балки. Синеют небеса. Летают птицы щуры. Стелется под ветром ковыль-трава. И сон казаков непрочен - рядом станица, на сердце тревога.
Не спит Михей Есаулов.
На втором году войны побывал он в станице - дали отпуск. Брат Глеб хозяевал еще пуще - младших сыновей при матерях-вдовах в армию не брали. Он сделал все, чтобы жизнь отпускнику дома показалась раем.
Хата Михея по-прежнему стояла с заколоченной дверью, перед порогом буйно росла лебеда. Но вот и дверь скрипнула, и огонек в окне замаячил тесно стало Михею у матери и брата: спознался он с Ульяной, женой пропавшего без вести Алексея Глухова. Михей уважал чужое добро, никогда медного пятака чужого не взял, но тут говорили и так, будто видели Глухова убитым. Потоптав венец, Ульяна открыто перешла жить к Михею в новую хату, принесла с собой котенка и три курицы. Михей настаивал на законном браке. Батюшка отказывался венчать их - не было доказательств гибели Глухова.
Отпуск кончился, Михей уехал. Через неделю в станицу влетел Алешка, законный муж. Нашел жену в чужом дворе, приторочил ремнем к серебряной луке седла и гордо проехал по улицам. Конь горячился. От резких рывков рвалась кожа на белых руках Ульяны. Алешка вытягивал ее плетью, чтобы шибче бежала и шибче любила мужа.
Днем Алешка измывался над женой, как хотел, а с вечера до зари бегал по девкам. На речке пьяный Алешка увидел Глеба Есаулова, брата осквернителя жены, и кинулся на него с кулаками. Началась драка. Глеб дал бы сдачи, но откуда-то появилась Ульяна, с воплем вцепилась ему в руки, а тем временем Алешка гвоздил конопатым кулаком Глеба. Пришлось Глебу сбить и Ульяну. Потом Алешка и Глеб, полумертвые от усталости, долезли до воды и жадно лакали ее, мутную, - выше толклась скотина. И молча, не оглядываясь, разошлись.
Вернувшись в станичный полк, Алешка дел станичных на службу не перенес - при встрече с Михеем не подал вида. Затаился и Михей, стал осторожнее в темноте: чудился ему Алешкин кинжал за спиной. Оба ждали или смерти друг друга, или возвращения в станицу, где и решится вопрос.
Ульяна опять жила со свекрами, продолжала дружить с Фолей, лепилась к
Мария растила детей на хуторе, с Глебом не зналась - хранила верность венцу, Глотов писал ей с фронта. Право на дом, что на Генеральской улице, он передал брату Зиновею, вернувшемуся с войны без руки. Раз показалось Марии, что в камышах, за хутором, прятался Глеб, а может, просто охотился на уток, выстрелы в тот день слышались. Но на другой день пятилетние дети Антон и Тоня прибежали в хату, испуганные насмерть. Сначала они говорили, что в камышах видели какого-то дядьку с усами, а потом будто за ними крался бешеный волк. С отчаянной храбростью Мария взяла вилы и пошла в камыши, высокие, как деревья. Сразу же на тропке увидела кулек конфет. Столкнула их в лиман. Страх бросился в голову. Она прибежала в хату и заперлась с детьми. Не дожидаясь ночи, собрала скарб, погрузила на подводу и переехала жить к матери. Вновь стала прислугой у барина Старицкого, пристава, как и в детстве мучительно ожидала вечеров и праздников, чтобы бежать домой, к своим, только теперь душа рвется к детям.
Глеб так и не женился, и похоже, любовь свою перенес на детей - часто глядел на них. Это и радовало Марию, и пугало. Как-то и бабка Прасковья Харитоновна подозвала к себе детей и дала им по гостинцу. Настя ревниво отозвала внуков. Есаулиха в сердцах сказала:
– Выплодила Маруська, а корень-то наш!
Через этот корень не могла переступить и Мария. Давно чужд и не мил ей Глеб, а чем больше вырастали дети, тем явственнее открывалась несокрушимая цепь, связующая их, - дети.
Федор Синенкин, узнав, что сын Антон стал есаулом, адъютантом генерала Корнилова, было собрался ехать на фронт - проведать сына, повезти ему домашнего сальца, моченых яблок и пышек. Но бежал по улице дядя Анисим и с дымной радостью в глазах кричал:
– Отреченье от престола! Конец царства! Конь красный, конь черный и конь бледный скачут по земле!..
"Исследуйте себя внимательно, исследуйте, народ необузданный... Рубите дерева и делайте насыпь против Иерусалима - этот город должен быть наказан: в нем всякое угнетение... Ты был перстнем на правой руке моей теперь я срываю его и бросаю в море... Вот, Дамаск исключается из числа городов и будет грудою развалин... Вавилон был золотой чашей в руках господа, и сокрушил господь чашу сию о камни дорожные; внезапно пал Вавилон..."
Дрогнула, притаилась станица. Никогда еще пророчества Анисима Луня не были столь пугающими и основательными. Царя больше нет. Бог же, по словам пророка, отказался от людей, и миром правил антихрист.
Бог ли, сатана, а плуг и борону готовь - весна ждать не будет. И свадьбы намеченные тоже играть надо. Постепенно камень с души упал. И солнышко припекает, и скотина плодится, и прилетели первые скворцы.
Но вот начались митинги на станичной площади. На объявлениях крупно: "Просьба приходить без оружия". Однако митинги кончались перестрелкой. Выступали анархисты-эсеры, кадеты. Мобилизации, агитации, реквизиции. Вспыхивали на улицах потасовки - вспоминали укосы, семейную вражду, старые распри. Одна улица отделилась от станицы, перегородила входы цепями, поставила часовых.
Потом поутихло. По-прежнему во главе станицы стояли атаман и старики, церкви работали, урожай убрали благополучно. Иногда на станицу налетал лихой отряд, но, пограбив окраины, исчезал.
Зиновей Глотов добился разрешения гнать собственными силами араку. Глеб Есаулов нанял в работники Оладика Колесникова. Под осень зорким оком хозяин приметил: речка размывает его двор. Укрепил берег хворостом и булыжником, обратился в правление с тяжбой на иногороднего Трофима Пигунова: речка крутила колесо пигуновской мельницы. Оладик за небольшую мзду показал: Есауловы сроду укрепляли берега, а брали из воды только рыбу. Старики приговорили мирошника уплатить Глебу за многолетнее пользование речкой. До приговора Глеб сводил гласных в чихирню.