Моника 2 часть
Шрифт:
– Ты освободил его из тюрьмы?
– Да. Почему ты так удивляешься? У меня было прекрасное чувство к Хуану… Я любил его с детства, несмотря на волю матери, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, и в той поездке, которую мы совершали вместе во Францию, я стоял, опираясь на перила корабля, смотрел на землю, которая меня родила, отдаляясь на расстояние, и думал только о Хуане… У меня было только одно желание: вернуться и найти его… У меня было только одно непоколебимое решение: найти Хуана и вернуть его, чтобы разделить с ним то, что я имел, чтобы он стал моим настоящим братом…
– Ты хотел этого, Ренато?
–
– Всех бед?
Слово задрожало на губах Моники. Возможно, на миг она поняла Ренато, приблизилась к его измученному сердцу, удивилась, наверное, в глубине души, тому чувству, которое в течение стольких лет наполняло ее сердце, чувство, так странно рассеявшееся теперь в холодную массу пепла: любовь, ее сумасшедшая любовь к Ренато Д`Отремон, с чьих губ звучали желчные слова, высказанные с незнакомой горечью:
– Думаешь, Хуан сделал мне недостаточно зла?
– Не думаю, что он добровольно сделал тебе зло. Не верю, что он ненавидит тебя. Ты же, наоборот…
– Он всегда меня ненавидел, Моника, – отрезал Ренато. – Он ненавидел меня всегда, хотя я не хотел этого понимать, закрывал глаза, чтобы не видеть его ярость за вред, которому на самом деле я не был причиной… Он ненавидел меня за богатство, за счастье, избалованность, за мать, которая меня любила, за семейный очаг! Ненавидел за благородное происхождение и всегда ненавидел, что бы я ни делал. Это горькая правда, которую я не хотел понимать…
– Как же ты несправедлив к Хуану! Как несправедлив и слеп! Насчет него все ошибаются, Ренато. Он хороший, благородный, великодушный…
– Замолчи! Это ты ослепла. Что он мог сделать, чтобы так ослепить тебя, или почему ты лжешь и притворяешься сейчас? Каким очарованием, каким пойлом он опоил тебя, что смог украсть сердце?
– Почему бы тебе не подумать, что это из-за того, что он добрый?
– Добрый, Хуан? Не говори глупостей. Если бы ты видела то, что вижу я… Как ты думаешь, что он сделал такого, за что его можно обвинить? Я не выдумывал обвинения, а лишь немного поискал их; в его несчастной жизни есть все: пиратство, контрабанда, беспорядки, раненые или избитые люди… Его обвиняют в играх, в ссорах, пьянстве… На Ямайке он похитил ребенка…
– Что? – воскликнула Моника. И поняла: – Колибри!
– Колибри… Значит, это правда. Одно из обвинений, которое я не смог доказать! Поэтому он остался свободным, но обвинения достигли Мартиники. Он забрал мальчика из хижины родственников, раня и избивая всех, кто хотел помешать его увезти…
– Его палачи! – взвилась Моника, которая не могла сдерживаться. – Если бы ты послушал Колибри, если бы видел и слышал с его губ душераздирающую историю его детства, то понял бы, что Хуан спас, освободил его, и это лишь малое наказание за то, что они так его эксплуатировали.
– Я вижу, у него нет недостатка в лучшем защитнике, который смотрит на мир твоими глазами.
– Может быть, ты сказал больше правды, чем можешь себе представить, Ренато. Хуан научил меня смотреть на мир другими глазами.
– А взамен закрыл глаза, искренние глаза, которые любили меня. Почему твои щеки покраснели, словно эта мысль тебя смущает? Почему? Моника, жизнь моя!
– Не говори со мной так, Ренато! И не смотри так!
– Я знаю, что ты думаешь: я муж сестры…
– Хотя бы и думала, этого было бы достаточно…
– Правда? Счастливая, если этим рассуждением можешь вычеркнуть чувство! – Преодолевая ее сопротивление, Ренато взял руки Моники, заставил посмотреть в лицо, напрасно разыскивая следы любви в ясных глазах. – Знаю, ты никогда не проявляла истинных чувств, знаю, что никогда не позволяла говорить своему сердцу…
– Только сердцем я всегда говорила с тобой!
– Не борись, не напрягайся… Говори, что хочешь, ты не убедишь меня. Перед моим невежеством ты молчала десять лет… И продолжаешь молчать… – С побежденным выражением Ренато подошел к окну, посмотрел через стекло, снова взглянул на Монику, и проронил горькие слова: – Буря стихла… Циклон должен уйти…
– Был циклон? Циклон, который, несомненно, обрушился на береговую охрану!
– Надеюсь, он смог его избежать. Я пошлю телеграмму на Мартинику и спрошу. Если погода продолжит улучшаться, то мы выйдем этим вечером или завтра, и тебе будет достаточно поводов, чтобы показать Хуану, какая ты преданная и примерная жена.
– Это меньшее, что я могу сделать, после того, как поклялась у алтаря! – гордо высказалась Моника. Затем, сменив тон, умоляюще прошептала: – Ренато, если бы я умоляла тебя на коленях, ты бы мог отозвать обвинение?
– Это уже не в моих силах, Моника, – грустно объяснил Ренато. – Я просил строгой справедливости, закрутил гайки, до упора задвинул рычаги закона, и закон будет действовать. Но не переживай, потому что Хуан, как ты говоришь, выйдет цел и невредим. К счастью, не я должен судить его, и можешь быть уверена, что мы будет жить в мире. Вред за вред! Доставлю тебе удовольствие, Моника, постараюсь завершить наше путешествие…
12.
Отклонившийся на десять километров от курса, которому должен был следовать, чтобы добраться до Сен-Пьера, все еще сотрясаемый глухим недовольством шквалов незначительного циклона, окружавшего несколько часов, Галион шел рискованным шагом через мрачные приливы моря… Сломанный, без мачты, с трюмом, наполовину полным воды, с бесполезными механизмами, и несмотря на это, он плыл со странной точностью, подгоняемый единственным парусом у носа корабля, ведомый крепкими и знающими руками того, кто в двадцать шесть лет был самым отважным мореходом на Карибах. Внимательный к шуму, поднимая время от времени голову, чтобы посмотреть в мореходную книгу, раскачивающуюся над колесом штурвала, суровый и осторожный, словно стал каменным за все часы жестокой битвы, Хуан Дьявол, казалось, следил только за ходом корабля… На омытой волнами палубе, цепляясь за стены, к нему приблизился человек, и Хуан спросил: