Моника 2 часть
Шрифт:
– Могу ли я задать вопросы свидетелю, сеньор председатель? – попросил Ренато. Тот одобрил, и Ренато повернулся к Сегундо: – Знаете ли вы, что большая часть груза, перевозимая «Люцифером», украдена? Помните, вы клялись под присягой.
– Ну, я никогда не спрашивал капитана, откуда груз. Не думаю, что кто-то из членов экипажа станет спрашивать, не всякий капитан потерпит такие вопросы.
– Вы закончили, сеньор Д'Отремон?
– Минутку, сеньор председатель. Свидетель был на Ямайке, когда похитили Колибри. Он видел, как тот ударил наемников Ланкастеров, выстрелил в бочки рома, спрятал мальчика на шхуне
– Да, видел. Но неправда, что ради выгоды. Колибри ничем не занимался на корабле или еще где-нибудь. Жизнь славного ребенка проходила рядом с капитаном, мне тоже не хотелось, чтобы он стал юнгой, хотя я несколько раз просил, потому что мне было нужно.
– Какие предлоги он высказал, чтобы не предоставлять эту помощь?
– Предлоги, никакие. Он лишь сказал, что не хочет юнг на корабле. Что юнги очень страдают.
– Да, сеньор председатель, – вмешался Хуан. – Я был юнгой три года. Прекрасно знаю участь таких мальчиков, когда все, начиная с капитана до самого последнего моряка, могут ему приказывать, делать замечания и наказывать. Не забери я Колибри с Ямайки, он все еще был бы рабом. Кем и был в доме Ланкастеров. Сотни раз могу заверить, и Сегундо Дуэлос, который поклялся говорить правду, может подтвердить. Когда ты в первый раз увидел Колибри, Сегундо? Отвечай правду, правду!
– Он тащил груз дров, слишком тяжелый для него. Надзиратель кидал ему вслед камни, и кричал, чтобы тот поторапливался.
– Я закончил свои вопросы, – прервался Ренато, чтобы прекратить нарастающие перешептывания. – Сеньор председатель, считаю напрасным повторять столь неприятный рассказ, повторюсь: почему Хуан Дьявол или кто-либо из его людей не заявили об этом властям? Почему он и его спутники считают, что имеют право вершить правосудие своими руками? В этой несчастной истории с Колибри…
– Это только слова, сеньор председатель!
Движимая неудержимой силой, Моника вновь встала перед судом, уклоняясь от Ренато, который попытался ее остановить, крикнув во весь голос, поскольку ее совесть не могла молчать:
– Это слова. Подойди сюда, Колибри, подойди! Сеньоры судьи, сеньоры присяжные, не на словах, а на деле я покажу вам. На плоти этого ребенка отмечены следы варварства Ланкастеров, и никакое слово не скажет лучше, чем эти шрамы. – Резко она сорвала белую рубашку с Колибри, показывая ужасные следы жестокости, которые когда-то заставляли вздрагивать от слез. – Это самое ясное доказательство! Самое тяжкое обвинение против Хуана. Задача любого честного человека – не отворачиваться от этого зрелища.
Моника отвела в сторону испуганного мальчика, пробежала сверкающим взглядом по замолчавшей трибуне, пораженной и взволнованной, и не глядя на Хуана, повернулась к Ренато:
– Я уже сказала на суде, что Хуан не знал о существовании моего приданого, скромного и нетронутого. Я оплачу долг, в котором обвиняют Хуана в злоупотреблении доверием. Я дала торжественное обещание присутствующим здесь кредиторам, выплачу все до последнего сентаво. Я уповаю на правосудие, не такое, как у вас, сеньоры присяжные, как буква закона, наказывающая вслепую, а на человеческое сочувствие, которое применяет этот закон для каждого человека, каждого сердца, для каждого случая. Он не сопротивляется, не хочет защищаться, но я прошу справедливости. Человеческой справедливости для обвиняемого!
– Тишина! Хватит! – взывал председатель. – Судебный пристав, попросите публику соблюдать порядок и тишину, или я решу освободить зал. А что касается вас, сеньора де Мольнар, сделайте одолжение, покиньте зал. Суду нужно продолжать без перерыва.
Как сомнамбула, покидала Моника широкий зал суда; она обернулась в дверях, чтобы взглянуть на Хуана, но отвела в сторону потрясенные глаза, сжигаемая ярким огнем, показавшимся в глазах странного мужчины. Глаза, которые она всегда видела холодными и надменными, печальными и насмешливыми, отражавшими боль и грусть мира, теперь блестели жарким блеском благодарности, почти восхищения.
– Ты… здесь!
Дернув головой, Моника отшатнулась. Ничто в мире не могло ударить ее так сильно, как присутствие Айме у окон, выходящих в зал суда.
– Я уже слышала, как ты защищала Хуана. Ты получила столько восхищения. Видела, как он смотрел на тебя. Знаешь, у тебя дар все улаживать. Ты необычайно изменилась, и тебя уже нельзя назвать Святой Моникой.
– Замолчи! Хватит! Я не собираюсь тебя терпеть! – гневно выразилась Моника.
– Полагаю, тебе приходилось многое выносить. Я знаю Хуана. Он не рыцарь Круглого Стола. Наоборот. Не родилась еще женщина, которая посмеется над ним.
– Ты замолчишь наконец? Проклятая, подлая!
– Хватит! Не тебе меня оскорблять!
– Этого еще мало, Айме. Ты пала так низко. Что ты здесь делаешь? Зачем пришла сюда, забыв обо всем: обязанностях, имени, клятвах, данных тобой у подножья алтаря, которые ты полностью растоптала; клятвах, данных мне, ради нашей матери?
– Но по какому праву?
– Посмотри на эту бумажку. Узнаешь ее, да? Это ты написала. Я узнала почерк, твои духи, бесстыдную манеру выражаться.
– Кто дал тебе эту бумагу? Откуда ты взяла ее? Не сомневаюсь, ты бы всей душой пожелала что-нибудь сделать мне, чтобы уничтожить, – высказалась Айме со свирепой насмешкой.
– Ты уничтожена своими поступками и действиями. Зачем пришла на суд? Почему так пишешь Хуану, когда цена моей жертвы перечеркнула твое прошлое?
– Цена твоей жертвы? Ай, сестра, мне кажется, жертва не такая уж и большая! Если нет, почему же ты так защищаешь Хуана?
– Я защищаю его, потому что он благородный и искренний, потому что он сжалился надо мной, потому что в любом случае я его жена. Потому что спасаю тебя, когда ты решила потопить меня! А теперь упрекаешь, что я не умерла, сожалеешь, что человек, в чьи объятия ты кинула меня, которого бросают в звериную клетку, имеет человеческие чувства.
– Только человеческие чувства?
– А ты о чем подумала?
Айме вздохнула, встрепенулось сердце; разорвалась плотина эгоистичной радости, невольной и плотской. Почувствовала, как ослабился в горле душивший узел горькой ревности, и чуть улыбнулась, когда дрожащая бледная Моника отступила, а в Айме разгорелась лишь искра любопытства.
– В таком случае, почему эта записка в твоих руках?
– Я ничего тебе не скажу. Ни это и вообще ничего, – яростно сопротивлялась Моника. –Тебя это не касается! Понимаешь? Не касается и не должно касаться! Думай, что это стоило тебе жизни, которая снова есть у тебя.