Монстр сдох
Шрифт:
Стихия воздуха, разлитого в природе, как кровь в человеческих жилах, заключала в себе все тайны метафизических перевоплощений. В воздухе таилась обманно неощутимая энергия, дающая возможность преодолеть мнимые барьеры пространства и времени. Кто научился дышать, тот уже наполовину бессмертен. Слияние с природой происходит не только тогда, когда человек после смерти прорастает из могилы зеленым кустом, но значительно раньше, если воздушные потоки, как голубиные крылья, поднимут его над грешной землей.
Пусть отчасти в воображении, это неважно: никто еще не определил четкие границы яви и сна, как никому не дано уследить за переходом в вечность.
Упругим движением, как ласковым
Увидела светло-серые, внимательные глазки Севрюка, блеснувшие удивлением.
— Хорошо, девочка, — сказал он. — Ей-Богу, даже слишком хорошо. Не ожидал.
Она сама знала, что хорошо. В ту же секунду, как озарение, мелькнула мысль, что не покинет эту школу, пока ее не выгонят отсюда силой.
На обед в столовую сходились курсанты, иногда пять, шесть, иногда десять человек. Большей частью молодые парни, энергичные, разбитные, в таких же, как и на ней, тренировочных костюмах. Они все пялились на нее знакомыми красноречивыми взглядами, успевая по несколько раз, между борщами и котлетами, всем скопом и поодиночке ее поиметь. Она не придавала этому значения, это было нормально. Во время обеда (от двух до половины третьего) в комнате, устроясь на стуле в углу, дежурил кто-нибудь из начальства (один раз капитан в милицейской форме, но обыкновенно пожилая дама в серой униформе без погон, похожая на подслеповатого коршуна); дежурные следили, чтобы едоки не слишком чесали языками и не задерживались за столами сверх необходимого. Курсанты хохотали, отпускали в Лизин адрес ядреные шуточки, улыбались, кивали ей, одиноко сидящей за своим столиком, корчили умильные рожи, по-всякому выражали свое восхищение, но, как ни странно, ни один не подошел, чтобы попросту познакомиться. Возможно, какие-то, неизвестные ей, здешние правила запрещали им это сделать. Но она уже знала, что у курсантов бывают общие занятия, и в классах, и на природе; по вечерам со стадиона долетали звуки ударов по мячу, крики и смех, но пока ей ни разу не захотелось туда сходить. Любое общество было ей в тягость.
Ее рабочий (учебный) день заканчивался в девять, после этого никто ее не контролировал, то есть в течение часа она могла делать, что душе угодно, но ровно в десять в комнату заглядывал дневальный, убеждался, что она на месте, бурчал себе под нос:
— Четырнадцатый, отбой! — и нагло вырубал свет. По долетающим звукам — голосам, музыке, возне — Лиза догадывалась, что жизнь в этом доме (казарме? тюрьме?) продолжается и после отбоя, а может быть, только по-настоящему начинается, но ее это не касалось. Она не стремилась узнать больше, чем видели глаза.
На четвертый день в столовую впорхнула еще одна представительница слабого пола — светловолосая девушка с накрученной
— Не возражаешь? — спросила у Лизы, уже, собственно, бухнувшись за стол. Встретясь глазами с ясным, открытым, сияющим взглядом, Лиза поняла, что ее одиночество кончилось.
— Конечно, пожалуйста.
Девушке не пришлось подходить к окошку раздачи; из двери, которая вела на кухню, выскочил дюжий детина в поварском фартуке, с бельм колпаком на голове и с подносом в руках и установил перед ней тарелки с едой, действуя не менее ловко, чем вышколенный официант в дорогом ресторане.
— Спасибо, Гришенька, — поблагодарила девушка без всякого кокетства, по-дружески. — Супец с чем?
— С грибками, как ты любишь.
— Не забыл?
— Как можно, Анечка.
— Ладно, ступай. Вечером увидимся.
Лучась счастливой улыбкой, детина удалился.
Девушка проглотила пару ложек, подмигнула Лизе.
— Вкусно, да?
— Очень вкусно.
— Тебя зовут Лиза, я знаю. А меня Аня. Анна Иванова.
— Очень приятно.
Девушка засмеялась.
— Держись проще, Лиза, и люди к тебе потянутся.
Нас здесь мало. Остальные все бугаи. Сама видишь.
Лиза улыбнулась в ответ.
— Почему я тебя раньше не встречала? Ты давно тут?
— О-о, не спрашивай! В карцер запихнули; скоты.
Ну ничего, я им покажу карцер!
— Тут и карцер есть? — с деланным испугом спросила Лиза.
— Тут все есть, чего в других местах нету. Ешь, ешь, все равно здесь не поговоришь. Вон, гляди, зырит, ушастая стерва. Галка Дремина, старпер вонючий. Знаешь, кем она на воле была?
— Кем?
— Ни за что не поверишь. Содержала притон. Ну да, настоящий притон, с травкой, с девочками. На этом и свихнулась. Никогда с ней первая не заговаривай, она плюется.
Лиза и впрямь не знала, верить новой знакомой или нет, но предпочла не выяснять. Зато сразу уразумела, что Анечка крепкий орешек. Они молча жевали, улыбаясь друг другу. Лиза все-таки спросила:
— За что ты попала в карцер?
— Как раз из-за нее, из-за стервы. Зашухарила, когда я… — осеклась, не договорила. — Знаешь что, Лиза?
Вечерком я к тебе загляну потрепаться. Не возражаешь?
— После отбоя?
— Конечно после отбоя, когда же еще.
Глава 5
ГУРКО В ЗАМЕШАТЕЛЬСТВЕ
Гурко слушал кассету, которую ему с нарочным прислали из Конторы. Перед тем позвонил Самуилов.
Разговор у них, как часто бывало, начался за здравие (в буквальном смысле, генерал поздравил бывшего ученика с выздоровлением), а кончился за упокой.
После зоны, нашпигованный свинцом, как пирожок изюмом, побывавший в ослепительно-белом коридоре смерти и еле вернувшийся оттуда, Гурко приобрел черты характера, прежде ему несвойственные: стал вспыльчив, как прыщавый юноша, и сосредоточен, как гвоздь в сапоге. Он боролся, как мог, с накопившейся в душе тьмой, но пока не очень успешно. Даже Ирина Мещерская, любимая женщина, терпеливая и вдумчивая, едва ли не молившаяся на него, приходила в отчаяние от его нервных срывов. Ей казалось, он видит в ней врага. Она терялась, когда муж за завтраком, обжегшись кофе, вдруг выкатывал на нее налитые злобой глаза и тихо спрашивал: "Ну что, малышка, жалеешь, что не сдох?!" — а потом хватал в охапку, тащил в постель и занимался с ней любовью с таким пылом, словно назавтра ему предстояла тотальная ампутация.