Монстр сдох
Шрифт:
Конечно, все это выше разумения большинства обычных людей, живущих суетно, скудно, но великий Саламат открывал свои истины лишь избранным, лишь тем, кто умел слушать.
Сегодня Никита проглядел опасность: ядовитый жучок подобрался слишком близко и почти невидим.
— Скажи, Михась, что значит, если девка дарит такую монету?
— Какая девка?
— Поблядушка Сидора. Оторва из оторв.
Старику Яблонскому далеко до великого Саламата, но он был достаточно умен, чтобы сразу ухватить суть вопроса.
— Одно из двух, Никитушка. Либо не знает цену монетки,
— Скорее второе. Ведь она же ведьма.
— Вряд ли, — усомнился Скворень. — Если хозяин на тебя катит, зачем ему такие хитрости? Есть простые, надежные средства. Не тебе слушать, не мне говорить.
Может, девка вообще бесится с жиру, а ты башку ломаешь.
— Тоже верно, — согласился Никита, но тревога не утихла.
…Год 1971. Горьковская пересылка, морозная ночь, душная камера, где на шести метрах десять человек, — и позор, позор, рыдание живого юного существа, превращенного в студень, размазанного по стенке. Происшествие, о котором в сознании с годами осталось не воспоминание, а черная метка, напоминающая кусок блевотины, законсервированной в вечной мерзлоте. А вот — год 1998, конец века, богатые, барские хоромы, — и аппетитная самочка, ведьмино отродье, протягивающая на похотливой ладошке бесценное сокровище — медную драхму. Никто, кроме самого Никиты Архангельского, не уловил бы, не почуял связи между этими двумя эпизодами, ее скорее всего и не было, но зияющая, черная пробоина в душе, образовавшаяся в ту жуткую, глумливую ночь, чутко, болезненно отзывалась на любую несообразность, подавала истошные сигналы: соберись! не зевни! вдруг остался свидетель?!
— Поеду, — заторопился Никита Павлович. — Спасибо за угощение… Ладно, монету добавь к остальным.
В следующий раз проведу ревизию.
Старик кивнул, разлил на посошок. По коричневым морщинам скользнула отрешенность, мыслями был уже далеко. Никита вдруг поинтересовался:
— Дед, а не прислать тебе пару цыпочек? Одичаешь туг один, в дупле-то?
— Не одичаю. Одному славно живется, тихо. Да и деревня не совсем пустая, есть с кем словцом перекинуться.
— Вольному воля… — Никита запахнул шубу. Старик поднялся его проводить, глазом по-прежнему косил на монету.
— Мне другое чудно, Никитушка, — протянул задумчиво. — Ты чего так взбеленился? Али конец почуял?
Любого другого за такие слова Никита враз окоротил бы, но заслуженному злодею ответил дружески:
— Чушь порешь, дед. Конца у нас никогда теперь не будет. Будет вечное зачало…
Заждавшийся в машине Петя Хмырь сорвался с места на полном газу. Он иной раз без слов чувствовал, куда везти хозяина. Погнал обратно в резиденцию. Уже где-то посередине пути открыл рот.
— Я все-таки так понимаю, Никита Павлович, если всю эту мразь ликвидировать, ну, которые под колеса лезут, ведь некому станет пахать. Как ни крути, без совков не обойдешься. Другое дело, учить их надо. Для ихней же пользы.
— Верно понимаешь, — одобрил Архангельский.
На даче, отдав распоряжения охране, прошел на кухню к бабке Степаниде. От неожиданности бабка уронила себе на ноги горшок с грибами.
— Не дрожи, не трону. Дай чего-нибудь похавать.
Он любил так невзначай наведаться на кухню, снять пенки. Для него Степанида держала посуду — расписную плошку и большую деревянную ложку. С пылу, с плиты любой кусок слаще.
— Чего там у тебя сегодня?
Хлюпая носом, Степанида подала на стол сковороду с дымящейся, распластанной на крупные ломти индейкой. Поставила графинчик с беленькой — все, как Никита уважал.
Ел он жадно, чавкал, горячее мясо глотал, почти не пережевывая. Чтобы не застревало в горле, запивал водкой, как морсом. Степанида стояла у плиты, скрестив руки на животе: чего изволите? Насытясь, еще с набитым ртом, Никита прошамкал:
— Сядь, не изображай пугало.
Степанида послушно опустилась на табурет, но глаз не смела поднять.
— Хозяйскую новую кралю хорошо знаешь?
— Ой, — Степанида попыталась уменьшиться в размерах, но это ей не удалось: грузновата была. — Да мне зачем, Никита Павлович?
— Отвечай, когда спрашивают.
— Забегала раз-другой, видела ее.
— Ведьма она или нет?
Степанида истово перекрестилась, задышала тяжело, как под мужиком.
— Пожалейте, Никита Павлович, я простая женщина, на кухню приставлена милостью Господней…
— Простая — потому должна чуять. Какое про нее мнение, говори, не бойся.
— Да я же чего, да мне же…
Никита дотянулся, звучно хлопнул ее ложкой по лбу. Степанида враз опамятовалась, сказала твердо:
— По нашему разумению, гулящая она. Но очень пригожая. И не жадная. Давеча ни с того ни с сего колечком одарила.
— Все бабы гулящие, про другое спрашиваю.
— Про что другое нам неведомо. Помилуйте, Никита Павлович.
— Покажь подарок.
Метнулась к шкапчику, принесла колечко с бирюзовой нашлепкой — дешевка, копейка цена, но блестит, как настоящее.
— Чего говорит, когда заходит?
— Да так, женска болтанка… О чем ей говорить с деревенской бабкой. Где она, и где я. Чайку попила с творожником, вареньем ее угостила. Не побрезовала, скушала цельную вазочку. Хорошая дамочка, но несчастная.
— Почему несчастная?
— Это нам неведомо. На ней печати негде ставить, какое тут счастье.
Никита вызнал все, что требовалось: во все углы сует нос парчушка, ладит мосты.
С кухни отправился к боссу. У двери дежурил этот валенок — Сема Гаревой, хозяина соска, шут гороховый.
— Кто у него? — спросил Архангельский. Сема ощерился, как крыса на стрихнин. Не первый раз Никита подумал, что когда-нибудь придушит ублюдка прямо у двери, не миновать этого. Чересчур паскудная рожа!
— Важные гости, черные, прямо с гор.
— Меня не искал?
— Никак нет, Никита Павлович.
— Агата там?
— Пока нет, — скривился еще более мерзко. — Вот ведь, да, беда какая?!
— Какая беда? Говори толком.
— Да я так, к слову, Никита Павлович. Извините.
Никита заледенел глазами.