Монтаньяры
Шрифт:
Статья Марата выглядит странным зигзагом, возвращением к прежнему идеалу насильственной народной революции. Но это временное, явно случайное отклонение от «нового пути». Ибо в тот же вечер 25 февраля в Якобинском клубе Марат подтверждает сближение с Робеспьером, с монтаньярами и свое намерение защищать буржуазную революцию в самый критический момент ее развития. Марат, Дюбуа-Крансе и Робеспьер выступают один за другим и резко осуждают происходившие в тот день продовольственный мятеж и погромы лавок.
Речь Робеспьера обнаруживает столкновение его абстрактного образа народа с реальным народным выступлением из-за простых материальных жизненных нужд, которые Неподкупный не может и не желает понять. Заявляя, что «народ никогда не бывает не прав», он видит в событиях 25 февраля «коварные происки врагов свободы, врагов народа… Я не говорю вам, что народ виноват; я не говорю
Итак, Робеспьер не замечает реальных нужд народа («жалких товаров»), он далек от народа в своем изолированном комфортабельном окружении богатого буржуазного дома Дюпле, в своем иллюзорном видении народа как исторической абстракции, а не в облике голодных мужчин и женщин, доведенных до отчаяния тяжелыми условиями жизни.
Однако здесь не только иллюзии, идеализм, полное непонимание социальных вопросов. Не проявляется ли здесь лицемерие, политический расчет?
Пока этот расчет явно чувствуется в намерении использовать народное движение против жирондистов, объявив их его тайными подстрекателями. Но он также напуган движением, возглавляемым Жаком Ру, соратников которого начинают именовать «бешеными». Ближе к пониманию положения народа был Эбер, издатель популярной газеты «Пер Дюшен». Но и он считал стихийное движение 24 февраля «заговором» врагов Революции и описывал его в своей газете в виде какого-то нелепого маскарада: «Бывшие маркизы, переодевшиеся угольщиками и парикмахерами, графини, нарядившиеся торговками рыбой, те самые, что готовы были взывать о пощаде в тот день, когда Капет сыграл в ящик, разбрелись по предместьям, по рынкам и базарным площадям, чтобы подстрекать народ к бунту и разбою». Эбер также как и Робеспьер хочет повернуть народное движение против жирондистов: «Больше зла, чем скупщики, вам причиняют бриссотинцы и роландисты; задайте им трепку, и я ручаюсь вам, что дело пойдет на лад».
Из левых монтаньяров только прокурор Коммуны Шометт, хотя он тоже осуждает агитацию Жака Ру, проявляет понимание положения и нужд народа. Он выступает за установление таксы, предельных цен не только на хлеб, но и на другие основные продукты. 27 февраля он говорит в Конвенте: «Бедняк участвовал в Революции, как и богач, и даже больше богача. Все изменилось вокруг бедняка, только его положение осталось прежним, и он выиграл от Революции только право жаловаться на свою нищету».
Но Шометт среди монтаньяров в Конвенте пока почти одинок, большинство, подобно Робеспьеру, считают, что народ должен бороться лишь за высокие цели Революции, которые служили главным образом буржуазии, а не за какие-то «презренные товары». Монтаньяры еще не видят необходимость союза с народом, с санкюлотами, и только крайнее усиление опасности для Революции и интересы борьбы с жирондистами заставят их встать на этот путь, чтобы использовать «бешеных» для победы над жирондистами.
А пока Конвент безнадежно поглощен борьбой между фракциями, охвачен страхом и негодованием перед народным движением. Он парализован тем, что Робеспьер подобно жирондистам видит только внутренних врагов, жирондисты же ненавидят его, а контролируемые ими исполнительные органы бездействуют, тогда как Францию, против которой объединилась вся Европа, ход событий влечет к самому роковому, смертельно опасному тупику, угрожающему гибелью Революции. Кто же напомнит об этом, вернет депутатов к суровой действительности и укажет путь спасения? Кто же вновь пробудит единый патриотический порыв, как это было в сентябре прошлого года?
8 марта на трибуну Конвента впервые за шесть недель поднимается Дантон. Все знают, что за это время он перенес большое личное горе — смерть жены, — что он непрерывно занят делами войны и дипломатии. Только пять дней назад он отправился в Бельгию, и вот после нескольких дней бешеной скачки он снова в Париже. Неожиданное возвращение Дантона уже само по себе настораживает депутатов.
Он знает о распрях, охвативших Париж и Конвент, но отзывается о них одной общей, хотя и многозначительной фразой: «Когда здание охвачено огнем, я не занимаюсь негодяями, которые хотят украсть мебель; я стремлюсь прежде всего потушить пожар». А пожар там, на фронте. Пока Дюмурье авантюристически надеется захватить Голландию, австрийцы завоевывают Бельгию. Дантон срывает завесу успокоительной лжи, распространяемой генералами и жирондистами. «Французскому
Дантон здесь явно намекает на жирондистов, давно уже добивавшихся, чтобы столица, которую они объявили очагом анархии и хаоса, рассматривалась бы просто как «1/83 часть Франции». Однако Париж, от которого зависит спасение Франции, охвачен голодом и народным возмущением. Дантон знает, что незадолго до его приезда законные требования санкюлотов единодушно отвергнуты жирондистами и монтаньярами. Даже Робеспьер и Марат не нашли ничего лучшего, как объявить возмущение народа, вызванное эгоизмом богачей, контрреволюцией. Они еще не понимали, что спасение Революции только в союзе с народом. Значит, надо помочь ему, поддержать его требования и положить предел хищничеству торговой буржуазии.
Дантон — передовой буржуазный революционер, одаренный гением революционной тактики, глубоко чувствующий народный характер Революции. Среди вождей монтаньяров именно он оказался способным найти выход из кризиса Революции. Политика Робеспьера, поддержанная Маратом и другими монтаньярами, отвергнувшими требования санкюлотов Парижа в борьбе с голодом, дороговизной и буржуазной спекуляцией, неминуемо обрекала монтаньяров на изоляцию от народа. Дантон, этот явный буржуа, редко говоривший о своей любви к народу, указал путь к союзу монтаньяров с народом. Дантон предлагает послать представителей Конвента в департаменты, в парижские секции прежде всего, призвать их к формированию новых батальонов волонтеров. Дантон требует: «Пусть ваши комиссары отправятся в путь немедленно, в эту же ночь. Пусть они скажут этому подлому классу, пусть скажут богачам: ваши богатства должны пойти на пользу отечества, как идет наш труд. У народа есть только кровь. Он ее расточает. А вы, жалкие трусы, жертвуйте вашими богатствами… Национальный долг будет покрыт за счет врагов народа. Восстановится равновесие между ценой товаров и стоимостью денег, тогда народ по крайней мере сможет воспользоваться плодами свободы».
Это лишь отдельные фрагменты, лишь бледное отражение пламенной трехчасовой импровизации Дантона, которой он потряс всех, включая депутатов Болота и жирондистов. Конвент словно пробудился к жизни и приветствовал Дантона многократными бурными аплодисментами и криками одобрения. Особенно ликовали монтаньяры, когда Дантон спустился с трибуны, к нему бросились с объятиями Марат, Робеспьер, Колло д'Эрбуа и Фабр д'Эглантин.
Но никто пока не мог сказать, что означала эта трогательная сцена. Эмоциональный порыв или знак неразрывного единства монтаньяров? Как ни эффектно прозвучала речь Дантона 8 марта и выдвинутая им программа, она не могла немедленно изменить ни политический климат в Конвенте, ни крайне напряженную обстановку в Париже. Сам по себе призыв к секциям о срочной помощи армиям, сколь бы благоприятно ни откликнулись на него санкюлоты, мог только усилить тревогу. Ведь призыв потребовала катастрофическая ситуация на фронте. И все новые события дополняли и обостряли ощущение крайней опасности, добавлявшееся к страданиям голода. Моральное состояние политически активной бедноты Парижа превращалось в какую-то взрывчатую смесь тревоги, неуверенности, паники, в комплекс подозрительности, мстительности, склонности к крайним мерам.
Каждый день можно было ожидать новых тревожных событий. Они обрушивались как лавина. Едва отгремели отзвуки могучего голоса Дантона, как в ночь с 9 на 10 февраля предпринимается попытка восстания за очищение Конвента от депутатов-изменников. На этот раз его организовали самые нетерпеливые и яростные из «бешеных» во главе с Жаном Варле, известным своей неистовой революционностью. С недавних нор вместе с ним в кафе Корацца стали собираться его единомышленники, чтобы совещаться и действовать. Они стали обходить секцию за секцией, призывая к оружию. Большинство секций отклонили смелую, но неподготовленную затею. Дело ограничилось лишь разгромом типографий двух жирондистских газет, вызвавшим страх буржуазии. Боялись повторения прошлогоднего сентябрьского побоища, боялись за свою собственность, боялись новых стихийных кровавых расправ.