Монтаньяры
Шрифт:
26 мая, после десяти дней полного молчания, в Якобинском клубе выступает Робеспьер и, как обычно пишут историки, призывает народ к восстанию. Действительно, в своей речи Максимилиан говорит: «Когда народ угнетен, когда он может рассчитывать только на самого себя, было бы трусостью не призвать его к восстанию… Этот момент настал».
Однако после этой смелой общей формулы следует вдруг нечто более конкретное: «Я призываю народ объявить в Национальном Конвенте восстание против всех подкупленных депутатов». Это уже нечто иное, чем восстание против власти Конвента. Речь идет лишь о петиции, о демонстрации внутри Конвента. Ясно, что Робеспьер за время своего молчания понял, что только революция может решить исход дела. Он опасается отстать от событий и произносит слово «восстание», но при этом он озабочен больше всего тем, чтобы Конвент не пострадал, чтобы законность не была нарушена. И как всегда, он больше думает
Оказывается, речь идет о «восстании» Робеспьера против нарушения регламента заседания Конвента, восстании за право свободно произносить речи. Это совсем не похоже на революционное восстание народа с оружием в руках! Робеспьер горячо желает устранения жирондистов, но он боится народного восстания.
Когда на другой день 28 мая Робеспьер берет слово в Конвенте, он еще более ясно обнаруживает страх и замешательство, которые он испытывает. «Я прошу вашего внимания и снисхождения, — говорит он, — ибо я физически не в состоянии сказать все то, что мне подсказывают чувства, вызванные во мне опасностями, нависшими над родиной». Для чего же тогда он вообще поднялся на трибуну? Оказывается, он хочет вновь повторить обвинения против жирондистов, напомнить им их маневры перед 10 августа 1792 года. Но его прерывают напоминанием о том, что сам он в то время выступал в роли защитника монархии, издавая газету «Защитник конституции». Возразить ему нечего, и он откликается жалкой репликой: «Вы видите, как пользуются слабостью моего голоса, чтобы мешать мне сказать правду». Робеспьер ни слова не говорит о бурлящем, волнующемся движении народа Парижа, о мобилизации революционных сил, которая происходит без него и помимо него. Значит, задача его выступления в том, чтобы просто напомнить о своем существовании в момент, когда еще не определилось соотношение сил. В заключение он фактически капитулирует: «Я предоставляю этим преступным людям завершить их гнусное поприще. Я оставляю им эту трибуну… Я жалею, что физическая слабость не позволяет мне полностью разоблачить все их козни».
Конечно, Робеспьеру действительно не давали говорить. Жирондисты, чувствуя, что после провокационной речи Инара Конвент окончательно выходит из-под их контроля, что резко усиливается давление санкюлотов Парижа, возмущенных арестом Эбера и других левых, ведут себя крайне резко, устраивают обструкцию любому, кто осмеливается их критиковать. Напряженность усиливалась, с трибун, заполненных до предела, неслись грозные крики, бурлящая толпа стояла у дворца Тюильри.
Это уже начинало напоминать яростные споры внутри осажденной крепости. Когда жирондисты пытались с помощью процедурных уловок лишить слова своих противников (как было и с Робеспьером), Дантон, молча и мрачно наблюдавший весь этот хаос, не выдержал, вскочил и загремел прямо с места: «Такое бесстыдство начинает нас утомлять. Я заявляю Конвенту и всему французскому народу, что если будут продолжать держать в заключении граждан, все преступления которых заключаются в крайностях патриотизма, если постоянно будут отказывать в слове тем, кто хочет выступить в их защиту, — я заявляю, что, если есть здесь сто честных граждан, мы вам окажем сопротивление. Комиссия двенадцати держит в заключении в Аббатстве должностных лиц народа, не соизволив представить об этом никакого доклада».
Только на другой день Робеспьер решается. Нет, он не присоединяется к подготовке восстания. Он лишь дает согласие на то, чтобы другие руководили восстанием, предоставляя эту задачу Коммуне Парижа. 29 мая он произносит в Якобинском клубе слова, пронизанные страхом, безнадежностью, бессилием: «Я не могу предписать народу, какими средствами надлежит спасаться. Это не в силах отдельного человека. Это не в моих силах, ибо я изнурен четырьмя годами Революции и душераздирающим зрелищем торжества тирании и всего, что есть самого подлого и самого развращенного. Не мне указывать эти средства, ибо я снедаем длительной лихорадкой и особенно лихорадкой патриотизма. Я сказал, и в данный момент у меня нет другого долга».
Марат тоже болен. Болен не от страха, неуверенности или сомнений. Это настоящая серьезная болезнь, и Марат, будучи врачом, знал, что дни его сочтены, и спешил действовать. Еще 26 мая он тоже выступил в Якобинском клубе. Его краткая речь — это программа действий. «Заниматься разоблачением клики государственных людей значило бы попусту терять время. Эта клика достаточно хорошо известна… Важно собраться завтра, чтобы противостоять их замыслам. Важно уничтожить Чрезвычайную комиссию двенадцати, которая
Марат дает ясный и точный лозунг, хотя неясно пока, кому он его адресует: Якобинскому клубу, Конвенту или народу? Видимо, он рассчитывал подтолкнуть нерешительных, колеблющихся монтаньяров, таких, как Робеспьер, и еще более робких.
На другой день, 27 мая, Марат выступает в Конвенте, как только началось заседание. Он повторяет свой вчерашний лозунг, выдвинутый у якобинцев: война против Комиссии двенадцати и против клики «государственных людей», то есть против жирондистов. Он связывает социальную и политическую стороны дела: «С того момента, как был декретирован принудительный налог на богатых, вы пытаетесь расколоть секции Парижа… Если патриоты будут вынуждены прибегнуть к восстанию, то это будет вызвано вами. Я требую, чтобы эта Комиссия двенадцати была упразднена как враждебная делу свободы, которая вызовет очень скоро народное восстание, из-за пренебрежения, проявляемого к чрезмерному росту цен на продовольствие…» В этот день Конвент осаждают делегации секций, и среди народа из уст в уста переходят слова Марата: «Мы уйдем только тогда, когда убедимся в том, может ли Конвент нас спасти или надо, чтобы народ спасал себя сам».
Заседание Конвента 27 мая заслуживает того, чтобы хоть кратко рассказать о нем особо. Дело не только в том, что в конце этого очень долгого, очень бурного собрания осуществилось одно из требований Марата, чего он и сам не ожидал. В этот день обнаружилось, как народное движение начало буквально затоплять Конвент. На заседании произошла прямая непосредственная встреча монтаньяров с народом Парижа, показавшая всю сложность взаимных отношений этих двух сил.
Председательствовал на заседании все тот же Инар, который грозил уничтожить Париж. Напряженность усиливали не только обычные перепалки между двумя враждующими партиями, но делегации парижских секций, которых в этот день собралось особенно много.
Делегация от секции Сите, председателя которой Добсана арестовали вместе с Эбером, требует не только его освобождения, но и роспуска Комиссии двенадцати: «Время жалоб миновало. Мы пришли предупредить вас: спасайте Республику, либо же вставшая перед нами необходимость самим себя спасти вынудит нас это сделать…»
Председатель отвечал высокомерным отказом и назидательной речью, прерываемой возмущенными репликами левой. Затем следуют выступления, Робеспьер произносит свою сбивчивую речь, звучит реплика Дантона, выступают еще несколько депутатов… В семь часов вечера на заседание является министр внутренних дел Гара. Его известили о напряженном положении в Конвенте и вокруг него, о том, что жирондисты вызвали на всякий случай отряды Национальной гвардии из «умеренных», то есть буржуазных округов.
Когда министр через боковую дверь с трудом пробрался в зал заседания, то перед ним предстала картина, напоминавшая, по его собственному признанию, «поле боя». Гара, жирондист по своим симпатиям, произнес пространную речь, в которой хотел показать себя объективным и беспристрастным. В результате получилась такая картина, что ему аплодировали монтаньяры, а жирондисты роптали. Во всяком случае, закончил он заверением, что Конвенту нечего опасаться какого-либо насилия и депутаты могут спокойно отправляться домой. Многие жирондисты сразу начали покидать свои места. Председательствующий Инар, занимавший кресло больше десяти часов, уступил председательствование другому жирондисту, члену Комиссии двенадцати. Это вызвало протесты монтаньяров, и тогда председатель объявил заседание закрытым. Новые протесты Горы, депутаты которой требовали принять делегации секций, ожидавшие уже несколько часов. В этот момент кресло председателя занял монтаньяр Эро де Сешель и под аплодисменты объявил о продолжении заседания.
Своеобразие этого человека — колоритный пример пестрого и сложного социального состава Горы. Молодой красавец, заслуживший прозвище «Алкивиада Французской революции», происходил из богатой аристократической семьи. Достаточно сказать, что он был кузеном герцогини Полиньяк, любимой подруги Марии-Антуанетты. В 20 лет он уже занял должность прокурора королевского суда. Но он не утруждал себя службой, предпочитая развлечения в кругу молодежи, воспитанной в духе Вольтера, скептической, насмешливой и вольнодумствующей. 14 июля 1789 года он оказался вблизи Бастилии, включился в ряды осаждающих и одним из первых поднялся на башни крепости. С тех пор он связал свою судьбу с революцией и прошел политический путь от фейянов до монтаньяров, которых он теперь и представлял, сохраняя, впрочем, и в кругу санкюлотов аристократические манеры и весьма независимые, скептические воззрения. Эро де Сешель был одним из близких друзей Дантона.