Морок

Мизгулин Олег Алексеевич

Голос Кондрашова набрал силу и звеняще отдавался в головах и умах слушавших.

— Я не буду говорить, во имя чего и во имя кого… Я не хочу и не желаю говорить высокопарных слов о Родине, долге и чести. Я спрошу вас просто. Готовы ли вы, отстаивать интересы России на этой войне?! Я не оговорился… И в отличие от вашего замполита, скажу, не лукавя сердцем. Это война, ребята… И война затяжная, не уступающая по крови Афганистану. И если, каждый из вас, сочтёт себя готовым, отдать, не колеблясь свою жизнь, — голос полковника приобрёл сильный дисконт — пусть внесёт своё имя в число добровольцев. Я сочту ваш выбор актом мужества и силой характера! Я буду рад этому, ребята!

Полковник

сделал паузу, на миг, опустив глаза. Мёртвым сгустком на плацу висела оглушающая тишина. Глаза Кондрашова снова обратились снова к стоящим, по линеечке, ротам.

— Но, ещё больше, я буду рад, наверное… — Уже как-то тихо и бесцветно сказал он. — Если никого не увижу в списках. Всё! Павел Валерьевич, распорядитесь обо всём! — Махнул стоящему рядом подполковнику Смольянову.

Роты вернулись по казармам. Весь остаток дня и половина следующего, до обеда, отводилась на обдумывание и принятие решения в рядах солдатского коллектива. Списки изъявивших желание, составлялись командирами рот в течение дня, в его личном кабинете. Оживление и гул солдатских пересудов царил во всех казарменных постройках учебного гарнизона. Чтобы рядовой, бесцельно не шарахался во все стороны, налево и направо, сержанты разместили личный состав в помещениях Красного уголка и Ленинской комнаты. В этот день никто не подвергался окрикам и взысканиям. Сержанты шумно кучковались в своём узком кругу. Рядовой был предоставлен самому себе, своим мыслям. Одни громко обсуждали происходящее, другие держались обособленно, не размениваясь на реплики. Третьи вообще безучастно листали газеты. Вадим находился в полнейшем смятении. В голове стоял хаос недовыраженных мыслей. Всё ещё находясь под впечатлением слов приезжего полковника, Зорин не мог сфокусировать своё мнение, а тем более решение. А тут ещё Бравин достал своими замечаниями:

— Нет, ну ты видал клоунов?! Приехали тут…Погребальный венок на наши головы мерить. Ур-роды!!! Добро пожаловать в мясорубку! — Ёрничал Валька — Знайте, что из вас выйдет отличный фарш!

— Послушай, ты! — Окрысился Зорин. — Полкан был честен с нами. Он не пел на уши, как, замполит, а сразу сказал, что там есть. И тебя туда не тащат арканом. И мнение своё придержи в заднице!

— Ты чё, Вадич?! Тебя же разводят на пушечное мясо…

— Да пошёл ты!!! — Вадим выскочил из-за столика, и пересел за другой, отгородившись от Бравина, уткнулся в газету.

Весь день они молчали. До обеда и после. После ужина Валька всё же попытался проложить примирительный мостик, но Вадим огрызнулся, тем самым осознанно отказываясь от общения. Зорин был зол, и не понимал, что с ним происходит. Слова Кондрашова задели в нём какую-то струну, тронули нечто больше чем просто мозги.

Спустя год, Вадим узнает, что какая-то «гниль» из офицерской братии учебного корпуса, стукнула наверх о не «идейной» речи Кондрашова, перед массовым контингентом военнослужащих. Полковник и до этого считался «опальным», и не вылезал с передовых огневых рубежей. Афганистан, а потом кровавый замес в Чечне, было тем, чего дальше не пошлют. И поэтому вызов на ковёр закончился резким словом боевого офицера в адрес, не нюхавших пороха, штабных генералов. Неприятности — было его второе имя, и поэтому Кондрашов прямо заявил, что не жалеет о сказанном, а случись говорить вновь, скажет то же самое, на любом плацу, и в присутствии хоть самого президента. За дерзость он получил ряд служебных взысканий, и вновь был отправлен в пекло. В армии такие считались «неперспективные»…

Удивительно, но именно, благодаря «неидейной» речи Кондрашова, список добровольцев вырос до ста шести человек в общем итоге. Если считать поротно,

выходило с каждой роты по восемь-девять добровольцев. Их рота была не первая в этом плане. Всего пять, изъявивших доброволие встать под ружьё. Пятым — последним, был Вадим Зорин. Это произошло на следующий день после завтрака. Время, отведённое на раздумье, заканчивалось. Вадим решился. Комроты совершенно бесстрастно записал его фамилию, так же бесстрастно кивнул, разрешая идти в расположение. Зорин прикрыл за собой дверь и понял, что всё за собой отрезал. Не было ни страха, ни подавленности. Был лишь большой знак вопроса. Что дальше?

— Вадич! — Как ни в чём не бывало, подбежал Валёк, спустя минут пятнадцать. Он растерянно улыбался.

— Зачем ты это сделал, Вадич?

— Валька, ты прости меня… Погорячился вчера.

— Да хрен с этим! Ты зачем на войну подписался? А как же я? А как же мы? Мы же с тобой, хотели вместе потом… А прыжки? А небо? А, Вадич? Ты же небо, мечту свою предал!

— Вал! — Серьёзно сказал Вадим. — Это моё право выбора! Понимаешь? А с прыжками… Что ж, видно не судьба! Отпрыгаешь за меня.

— Ты хоть сам-то понял, что наделал, Вадич? — Не унимался Бравин. — Вот ты, чудила, а!

— Валёк! Спокойно! — Притормозил его жестикуляцию Зорин. — Я всё понимаю. Там война, и там убивают. Но я так решил. Сказать почему… Ты всё равно не сможешь понять. У нас разное миропонимание…

— Да какое понимание, на…

— Стоп, Бравин. Успокойся, брат. Если ты опасаешься остаться один с ростовскими, то знаешь, как можно…

— Чего?! — Прервал его Валька. — При чём здесь это?

— А что тогда при чем?

— Ты… Как… — Лицо Валентина исказилось гневом. — Да пошёл ты! Ур-род!

Валентин развернулся и ушёл не оборачиваясь. Вадим вздохнул. Плохо расстались. Чёрт его дёрнул ляпнуть…

После обеда, всех кто оставался в учебке, развели по точкам, согласно действующему распорядку. В казарме остались только «комсомольцы-добровольцы», как окрестила их здравомыслящая часть учебки. Вещмешки, да рюкзаки они давно собрали и теперь «сидели на чемоданах», в ожидании отмашки. Весь сбор уходил в самолёт, десантной модификации АН-12, вмещающий в себя до шестидесяти бойцов. Среди первых шла их пятёрка. Ещё додали с соседних рот. Первая партия закинулась в грузовик и тронулась на взлётку, прощально оглядывая, ставшей родной, «учебку». Вадим задержал взгляд на удаляющийся КПП. Много раз он выезжал за пределы гарнизона. Но то, когда везли на прыжки. Но теперь он уже назад не вернётся. А Валька будет прыгать. Может быть, зря разменял шило на мыло. Зорин вздохнул. Поздно пить боржоми…

В самолёте было темно, как всегда бывает, когда входишь со света. Вадим пробился в дальний конец салона. Опустился на свободное место, размещая мешок в ногах. Ребята грузились чередой.

— Двигайся плотнее, урод! — прозвучал рядом голос.

Зорин хотел было отреагировать на столь нелестное обращение, но знакомые интонации этого голоса, заставили его вздрогнуть.

— Валька? Бравин! Ты что ли? — изумлённо вскрикнул Вадим.

— Хрен ли, орёшь. Двигайся, давай! Тут ещё двое за мной.

— Валёк, ты как? — глупо улыбался Зорин, рассаживаясь плотно плечом к другу.

— Каком кверху! — отрезал Бравин, не глядя на него. — Надо же за тобой, балбесом, приглядеть. Чтобы не ухлопали в первые две минуты.

— Ну, ты, даёшь! Ну и ну! — Вадим был искренне рад и выглядел, наверное, по идиотски, со своим ярко выраженным восторгом.

Самолёт, набрав скорость, оторвался от земли, унося их молодых красивых, каждого в свою судьбу.

ГЛАВА 3