Морская раковина. Рассказы
Шрифт:
Рубен Хименес с самого начала пытался завоевать расположение этого странного, непроницаемого человека. Он искал с Арменио встречи, не упускал случая называть его запросто по имени, чтобы сойтись с ним покороче.
Чутье подсказывало Хименесу, что именно Арменио даст ему ключ к тайне, которую он хотел раскрыть во что бы то ни стало.
— А как по-вашему, Арменио, пожар возник случайно?
— Да, сеньор инспектор.
(Чтобы не вызвать ничьих подозрений, репортер предусмотрительно договорился с лесокомпанией
— Но вам ли не знать, Арменио, что пламя не вспыхнет по точно очерченному кругу? Такого не бывает.
Арменио метнул в репортера острый взгляд, от которого все леденело внутри.
— Бывает, сеньор инспектор. От ветра зависит. Ветер, он все может.
Слово «ветер» Арменио произносил как-то на свой лад, и оно резало воздух, как свист кнута. Ясно было: не о привычном, знакомом ветре шла речь. А о чем-то скрытом. О судьбе или мести. Что-то грозное прятал Арменио Нуньес за этим словом.
Ввее-тер…
— Она была что твоя кобылка — рыжая, золотистая…
— Сущий ангел… Видали вы в церкви ангелов? Ну вот, и она точно такая.
— Не женщина — загляденье!
— А когда она одевалась в узкие брюки? Вот где красота. Все при ней.
— А когда купалась?
— Она нагишом купалась.
— Я видел.
— И я тоже.
— И я.
— Вон там, за поворотом, она и купалась, где заросли.
— А до чего у нее было белое тело, ну прямо как…
— Как сметана.
— Да нет, как луна… вот-вот точно, как луна.
— Ну уж сказал! Кожа у нес была золотая, как у спелого апельсина.
— Нет, нет… такого я не видел. Я видел ее нагишом. Она белая, как луна. Особенно ноги. Я-то видел ее ноги. Ого-го!
— Эх!
— А мужу какая беда. Подумать только!
— Гринго он тупоумный. Вот и все.
— Правильно. Он не стоил того, что имел.
— Точно. Дал бог лошадь безногому.
— Свинья он поганая…
— А уж любовничек! Вот страшилище. Истинное привидение. Охо-хо!
— А она, значит, красавица была?
— Мало сказать — красавица.
— Охо-хо.
— Но у них с этим Проаньо ничего не было.
— Проаньо се целовал.
— Ну и что же, пусть целовал. А все-таки он с ней не спал, благодарение господу.
— Ты-то откуда знаешь?
— Я? Я видел. В ту самую ночь… да. Может, у них бы все и получилось. Но огонь поспел в самую пору. Только Проаньо в дом пробрался, а тут и пожар… Я же все видел.
— А как же ты сумел увидеть?
— Я?.. Я подсматривал… Проаньо на четвереньках к дому подполз, чтобы никто не заметил. И почему его змея не покусала?.. Самая полночь была, когда он вошел в дом…
— А тут еще ветер подул, и такое занялось!..
— Ну откуда тебе-то знать. Откуда?
— Я тоже подглядывал.
— Охо-хо.
Теперь и в их захмелевших
Той ночью — с тех пор уже минуло три месяца — лесорубы сидели у большого раскидистого матапало, на стволе которого каждый вырезал свое имя, а заодно и имя приятеля, не знавшего грамоты.
Издавна так повелось: после чашки кофе лесорубы собирались возле тысяченогого великана, чтобы выкурить трубку, посудачить, потолковать о делах, прежде чем отправиться на ночной отдых под тростниковый навес. В сумерках, под покровом надвигающейся ночи все были равны — и надсмотрщики, и пильщики, и подсобные рабочие.
Обычно не расходились до темноты, а потом, сломленные усталостью, полусонные плелись под навес. Этой ночью они что-то засиделись у костра, где разогревался вчерашний кофе.
Разговор то и дело обрывался, и наступала тягостная, непривычная тишина.
Поговорить, припомнить какую-нибудь интересную историю — не было для них большего удовольствия. И у каждого имелся свой запас уже изрядно потрепанных историй, которые он любил повторить при случае хоть в сотый раз.
Этой ночью все было по-другому. Казалось, они чего-то ждали, погруженные в мрачное молчание.
Внезапно тишину нарушил Хонас Барсола, тот, что походил на старого попугая.
— Лучше бы сказать все мужу… ведь.
— Да что он может! — оборвал его на полуслове Арменио Нуньес.
— Гринго он пустоголовый!
— Он бы мог увезти ее отсюда…
— Ну нет… увозить не надо… Уж что-нибудь другое, а увозить не надо, — разволновался Горбун.
— Да он и не увезет, где ему сообразить.
— Охо-хо!
Снова наступила тишина. Долгая. Тревожная. Тягучая.
— А почему нам самим не сквитаться с Проаньо, — предложил негр Хесукристо Оларте. — Так ведь честнее. Я берусь.
— Вот это по-мужски… Я согласен идти с тобой, — поддержал его мулат Мансо.
— Ну заладили! — раздался злобный окрик Арменио. — Завели старую песню. Сколько раз вам объяснять? Не будет так, слышали? Зачем лезть в грязное дело? Зачем рисковать? Мне так ни к чему. Я вам верно говорю… Рук марать не следует.
— А ну как грязный Горбун все наврал? — засомневался вдруг надсмотрщик Бенитес.
Луис Леон озлился:
— Во-первых, никакой я не горбун, а во-вторых, совсем не грязный… И я все слышал своими ушами… В полдень это было. Проаньо, значит, говорит ей «когда?». А она, значит, подумала, помолчала немного и отвечает: «Сегодня ночью, когда заснут эти типы». (Выходит, она нас типами назвала.) «Я, говорит, буду ждать тебя дома». Вот ей-ей. А потом они поцеловались. Я все сам видел и слышал… Вон там, возле того здорового ананаса все и было и еще…