Морское кладбище
Шрифт:
– Я нахожу все что угодно, – сказала Саша, – только не завещание.
– Я позвонил судье, – сказал отец, – хотел удостовериться, что мама действительно забрала завещание и что Греве нас не обманывает. Но она вправду его забрала.
– Ты не доверяешь Сири? – спросила Саша.
Отец улыбнулся:
– Доверяю больше, чем многим. Но она ведь не член семьи.
Смеркалось, поверхность фьорда иссиня-черная, как нефть. Вдали, на другом берегу, Саша видела на склоне слабые огоньки, словно отброшенные от уреза воды, а дальше серое вечернее небо.
– Ты огорчена, Александра?
Порой, вот как сейчас,
– Да, пожалуй. – Она отвела глаза.
Саша всегда была любимицей бабушки. В детстве Вера обыкновенно давала ей на карманные расходы десять крон. Сверре довольствовался пятью, а то и вовсе ничего не получал, потому что из всей семьи одна только Саша понимала толк в литературе и устных рассказах. Только она одна обладала чутким, приметливым взглядом и спокойной силой, необходимыми писателю. Саша очень этим гордилась и никогда не понимала, почему бабушка перестала писать.
Как-то раз Вера читала ей вслух. Саше было тогда лет десять-одиннадцать, но этот миг она запомнила навсегда. Читали они греческие мифы, о богине Ириде, вестнице богов, и вдруг бабушка насторожилась. Возле Обрыва послышался какой-то звук. Стал громче. Словно плакал младенец, жалобно, душераздирающе. Бабушка заплакала.
– Почему ты плачешь? – спросила Саша. – Это же всего-навсего кошачья свадьба.
Бабушка посмотрела на нее:
– Для других. Но не для нас с тобой. Для писателя правдив тот образ, какой реальность создает в его голове. Если ты думаешь про кошку, ну что ж, а вот я думаю о младенце, которому плохо. И то, и это может оказаться правдой.
Улав полистал альбом с вырезками из старых газет.
– Мама, конечно же, хранила все рецензии на свои книги, – сказал он не то печально, не то радостно и прочел вслух: – «Безупречный и стилистически уверенный дебют, жутковато-прекрасное произведение нового скальда с наших берегов».
В пятидесятые годы два сборника новелл Веры Линн были благосклонно встречены критикой, но по-настоящему большого внимания не привлекли, успех пришел позднее, когда несколько новелл вошли в школьную программу и стали, так сказать, классикой. В шестидесятые она выпустила целый ряд мрачных триллеров («северонорвежская Дафна Дюморье»), которые хорошо продавались, хотя несколько опередили свое время, а примерно в 1970-м литературная деятельность внезапно оборвалась.
– А собственно говоря, насколько известна была бабушка?
– Меньше, чем заслуживала, как она считала, – буркнул Улав.
– Странно, что она перестала писать, – сказала Саша.
Отец не ответил, отошел в кухонный уголок, где нашел пыльную бутылку акевита [21] , налил две стопочки и сел у торца письменного стола, придвинув одну стопочку дочери.
– Ты знаешь, что этот домик построили немцы, когда реквизировали Редерхёуген?
Пригубив водку, Саша аж вздрогнула.
21
Акевит (аквавит) – скандинавский крепкий алкогольный напиток.
– После войны Вера решила использовать его для работы, – невозмутимо продолжал отец. – Рубленые углы и бревенчатые
Он стал было показывать, но Саша перебила:
– Я почти ничего не знаю о тех временах. Бабушка не рассказывала, да и ты тоже.
Улав отпил глоток водки, печально посмотрел на нее.
– Это причиняло боль.
– Боль? – Она смотрела прямо в изборожденное морщинами лицо отца, где над кустистыми бровями пролегла мудрая складка.
– А как иначе скажешь?
Он беспокойно глянул в окно.
– Вера не была такой матерью, как ты, Саша. Она была отстраненная, вперемежку то холодная, то ласковая. Обычно за мной присматривала гувернантка, мама часто бывала в отъезде. Однажды на всю зиму уехала в Южную Францию. На всю зиму… Ей надо писать, так она говорила. Помню, как я плакал в день ее отъезда. Мне было девять, можешь себе представить, я стоял на перроне Восточного вокзала и плакал.
Саша прямо воочию увидела маленького Улава на длинном перроне, когда поезд медленно отходил от станции. И накрыла его руку своей.
– По ночам мама кричала, – продолжал он. – Это было задолго до того, как в Редерхёугене навели красоту, в главном доме было тогда пусто и до ужаса холодно, а вдобавок очень гулко, крики эхом разносились по коридорам, достигали моей комнаты. Мама кричала, ни с того ни с сего, каждую ночь сидела на кровати и кричала.
– Ей не помогли?
– Она не хотела помощи, да в ту пору и не знали, что делать, не как сейчас. Однажды, мне было тогда лет двенадцать-тринадцать, я не выдержал. Вышел на балкон в главном доме и накинул петлю на шею. Думал, что освобожусь, если брошусь через перила. Что до смерти всего один шаг. Что смерть черная, черное ничто.
– Ох, папа… – Саша погладила его по плечу.
– Потом стало лучше, всегда становится лучше, Александра. Наутро я проснулся со странным чувством. Конечно, я по-прежнему боялся маминых выходок, всю жизнь боялся. Но был свободен. Что-то во мне уразумело, что свою судьбу мы строим сами.
Саше хотелось спросить о многом, но его слова ошеломили ее.
– Только когда ты подросла, я ощутил тот же страх. Ты была как две капли воды похожа на старые мамины фотографии. Я не хотел, чтобы у тебя была такая же жизнь, как у нее. И ты такой не стала, Александра. В тебе есть то, чем славились мои предки, а может, когда-нибудь прославлюсь и я. Ты, конечно, умная, прозорливая, но одновременно в тебе есть и кое-что много более важное. Характер. Принципы. Лояльность к семье. Спокойствие, когда прижмут. Ты думаешь, прежде чем говорить, и заставляешь людей гадать, что ты имела в виду.
Саша улыбнулась отцу. Да, это чуть ли не патология. В других он видел только отражение себя. Постоянно навязывал другим свои собственные чувства, и, где бы ни находился, атмосфера там была во власти его настроения. Но она все равно любила его, и эта любовь совершенно не сравнима с той, какую она питала к другим. К Мадсу, к брату и сестре. Даже любовь к детям была совсем иная, куда менее сложная.
– Я нашла книгу о том кораблекрушении, – сказала она и взяла со стола «Сборник текстов по поводу гибели „Принцессы Рагнхильд“». – Помимо всего прочего, там есть протоколы опроса свидетелей в Салтенском суде на следующий день после крушения.