Морской герой

Холт Коре

— Тебе надо поесть! — восклицает он. — Кольд приготовит обед из семи блюд с тремя разными винами! Поедим вместе!

Он устремляется к выходу, у него свой собственный маленький камбуз, и Кольд вышколен, как никто. Но она останавливает его движением руки, и командор повинуется, словно матрос капитану.

— Есть не хочу, — говорит она. — Я к тебе с известием. То ли радостным, то ли нет, но я достаточно знаю тебя, чтобы наперед сказать, что от этого известия нападет на командора бес, с которым ему не совладать. А каково придется мне? — Глаза ее чернеют от ненависти. — Тебе ведь известно, что мы на Кустерах почитаем себя норвежцами… Кто просил этих чертовых шведов сажать нам на шею своих сборщиков податей да чванливых ленсманов? Совсем недавно это случилось, при моем отце, да и мне в память запало! Но тебе известно также, что многие с наших островов служат на шведских военных судах. Я их знаю. Они мне дороги. А ты, может статься, будешь их убивать?..

Они глядят в упор друг на друга. Она не отводит своих глаз, потемневших от гнева. И от печали. А еще от горечи, с которой она произносит:

— Тебе не ведомо сострадание? На то ты и воин…

Она встает, ходит взад-вперед между столом и его креслом. Она не красавица. Но в ней есть что-то волнующее, от чего его бросает в жар. Она медленно говорит:

— Скажу тебе, что разведала, — не миновать мне расстрела, если об этом узнают. И ведь узнают.

Кто поручится, что никто не стоит на пригорке и не подглядывает, когда ты летней ночью спускаешься к лодке и плывешь к отряду, который — ни для кого не секрет — стоит на якоре в тумане? А не скажу — всю жизнь буду думать, что предала — и тебя тоже, хотя это еще можно пережить, а вот как с остальными быть? Со всеми чертовыми норвежцами, да ведь и ты из того же корня, а чем вы лучше шведов, не говоря уже о датской сволочи там, в Копенгагене? Но суть-то в том, что нам, кустерцам, назначено жить и умереть здесь, на Кустерах! Понял? А шведы, эта мразь, захватили наши острова.

Он выжидательно поддакивает.

— Вчера я сходила туда на лодке, — тихо продолжает она. — Завидела паруса в море… Взяла рыболовную снасть и прошла почти весь пролив. В заливе Дюнекилен стоят на якоре шведские суда. Они твои — иди и забирай.

Она смеется громким, пронзительным смехом и хватает кружку с вином, от которого только что перед тем отказалась. Но командор не вскакивает на ноги от радости, как она ожидала. Он медленно встает, потом бросает:

— Фарватер узкий?..

— Попробуй втиснуть кулак в разинутую пасть, — отвечает она.

— Не иначе у них задумано перебросить по суше снаряжение в Норвегию, — говорит он. — Идти через Свинесюнд они не отваживаются. Знают, что Габель стоит у Ларколлена и может живо выйти на перехват.

— Я слышала, будто один норвежский город уничтожен пожаром, — говорит она.

— Наверно, это…

— А мне плевать, какой именно, — перебивает она и продолжает со злобой: — Представляю себе, как веселились младенцы, когда их люльки заполыхали. Будет кому-то почет и слава. Что скажешь?

— Но все же ты пришла к нам, Эллен? И у тебя был умысел?

— Да, — отвечает она.

— У меня нет приказа, — недовольно цедит он сквозь зубы. — Но ты знаешь фарватер — проведешь меня?

— Это плавание может мне дорого обойтись, — говорит она. — Но я проведу тебя.

Он встает, чтобы поблагодарить ее. Но она досадливо отбрасывает его руку.

— Не дороже, чем мне, если я завяжу бой без приказа, — негромко произносит он.

В это время в каюту входит капитан-лейтенант Михаэль Тёндер.

^{Из недавно обнаруженного письма капитан-лейтенанта Тёндера ученому мужу и историку, автору настоящего труда.}

^{Письмо написано в последние дни жизни господина Тёндера и не притязает на полную истину.}

Преклоняя мою седую голову и всматриваясь в былые дни и часы, я вижу моего молодого друга, командора, на палубе фрегата «Белый Орел». Ночь выдалась туманная, и он не стал, как обычно, возвышать свой могучий голос, опасаясь, что рыскающие в шхерах шведы услышат его распоряжения. Он отдавал приказы громким шепотом, в котором звучала грозная сила и просьба к каждому члену команды исполнить свой трудный долг. Он был младшим по возрасту командором флота его величества — и несомненно, храбрейшим. Никто не умел чертыхаться, как он, и мало кто обращался к всемогущему богу с б ольшим жаром и б ольшим правом на его внимание.

Великой целью командора Петера Бесселя было когда-нибудь прислуживать за столом его величеству. Мы, его друзья и товарищи по службе на королевском флоте, спрашивали порой друг друга, как он стал бы маневрировать в такой обстановке, столь отличной от всего, знакомого ему по жизни на море. Как стал бы различать наветренную и подветренную стороны в фарватере за королевским креслом, сменив абордажный крюк на серебряную тарелку? На покое задним числом я пришел к заключению, что Гроза Каттегата, как его прозвали, до конца жизни томился злым недугом: он был готов на все, чтобы приблизиться к вельможам, но редко видел от них уважение. Все же его величество лично удостоил командора немалых почестей, хоть и были причины проявить к нему немилость. Старая аристократия чувствовала, как тает ее могущество, и королю достало мудрости, во всяком случае, на то, чтобы уразуметь, как важно наделить пышными дворянскими титулами новых смельчаков, чтобы опереться на них в трудную пору. Командор с «Белого Орла» умел, как и все мы умеем, пресмыкаться перед вышестоящими и лягать нижестоящих. Но он был также способен подойти к тому, кого лягнул, и показать сочувственным взглядом, что под дубленой шкурой кроется чувствительное сердце.

На Ваш вопрос, вопрос ученого мужа и историка, какие силы вели вперед Грозу Каттегата, я вынужден ответить, что не создан еще тот глаз, который мог бы прозреть до конца сокровенные тайны человеческой души. Если же мне, недостойному, отважиться на догадки — а я полагаю, именно это ожидается от меня, — то ответ будет таков: главная его сила заключалась в неукротимом стремлении приумножить собственную славу. Главная, но не единственная. В Дюнекиленском бою, когда он вошел со своим отрядом в залив и столь храбро руководил баталией до того самого часа, когда мы благополучно вышли из залива, немалая часть его силы и отваги питалась мыслью о бедственном положении своих соотечественников. К их горлу был приставлен нож, и держал этот нож шведский король Карл. Мой друг командор восхищался королем Карлом. Но еще больше он ненавидел короля Карла. Завидовал ему, злословил о нем, поносил его и в то же время мог вдруг произнести: «Будь я шведом, пошел бы, не раздумывая, к нему на службу».

Иногда, очень редко — командор был ко всему еще и чрезвычайно осторожным человеком, — он мог дать волю недоброму чувству и язвительно насмехаться над слабым, не таким уж одаренным, честолюбивым, но подчас трусливым величеством в Копенгагене. Не будь король королем, командор с фрегата «Белый Орел» открыто явил бы ему свою неприязнь и презрение.

Он постоянно был во власти вожделения. Я не знаю другого человека, который так упорно осаждал бы слабый пол, пусть даже женщина принадлежала другому, и был притом искренне убежден в своем праве. Он был способен выкрасть предмет своей страсти из постели супруга, но с неизменной грациозностью, и, возвращая добычу, умел своей особенной, искренней, подкупающей улыбкой смягчить ограбленного мужа. Когда же корабль снимался с якоря и мы вновь выходили в море, он говорил о женщинах с вульгарным презрением. Помню случай — кажется, в Фредриксхалде, — когда он дал одной женщине ощутить тяжесть своего тела, и она молила его, чтобы после ее смерти в церковных книгах было записано, что она сожительствовала с Турденшолдом. Он охотно заверил, что так и будет. А сам тут же забыл ее имя.

Покидая гавань, где у него оставалась возлюбленная, он всякий раз приказывал произвести салют, и вряд ли на всем норвежском или датском побережье найдется городишко, не удостоенный этой чести. Улыбаясь, он записывал, что салют произведен во славу магистрата. Тем не менее копенгагенские ревизоры выносили ему порицание за неоправданную трату пороха. Тогда он метал громы и молнии и грозил пожаловаться лично его величеству, забывая, что путь к его величеству вовсе не так прост для него, как он пытался нам это внушить. Ворча, он бросал в огонь бумагу от ревизоров и смотрел, как она превращается в золу.

Остановимся теперь на положении, в каком он находился в то июльское утро 1716 года, когда получил от женщины, которая подошла к фрегату на лодке с одного из Кустерских островов под Стрёмстадом, тайное известие о том, что в бухте Дюнекилен стоят шведские суда. Мог ли он поверить ей на слово? Ведь она — он говорил мне об этом потом — могла быть подкуплена шведами, и как ты ее разоблачишь. Перед ним был выбор: либо слепо положиться на ее слова, либо проверить их истинность самолично. Он избрал последнее.

Командор отчетливо представлял себе, чем грозит присутствие шведских кораблей в заливе Дюнекилен. Он предположил — верно, как оказалось потом, — что эти суда доставили тяжелую артиллерию, амуницию и провиант, предназначенные для шведского войска короля Карла под Фредрикстеном. Ему уже давно было ясно, что, покуда крепость стоит, шведский король Карл не сможет покорить страну. Когда до него дошли слухи, что какой-то норвежский город предан огню, он тотчас понял, что это Фредриксхалд. Так оно впоследствии и оказалось. В общем дело обстояло следующим образом: шведы не могли пройти через пролив Свинесюнд, потому что у Ларколлена стоял адмирал Габель с эскадрой, намного превосходившей шведскую. Зато они могли с великими мытарствами переправить пушки по суше от Дюнекилена, и после фредриксхалдского пожара король Карл, одержимый яростью, с новой силой повел бы свои полки на штурм крепости. Стоило шведам выгрузить на берег амуницию и артиллерию, и победа была бы им обеспечена. Командор должен был нанести удар до выгрузки. Поэтому он не располагал временем, чтобы встретиться с Габелем и только потом, заручившись приказом, возвращаться в Дюнекилен и атаковать. И он атаковал без приказа.

Позвольте мне теперь обратить внимание ученого мужа и историка, сколь рискованно для любого военного атаковать без приказа. Если атака не увенчается успехом, даже самый отважный должен быть готов очутиться в тесной обители, именуемой застенком, а то и расстаться с головой. Вряд ли командор мог рассчитывать сохранить свою жизнь, если бы он потерял свои корабли в Дюнекилене, а шведская эскадра уцелела.

Он знал, сколько у него врагов. Лучше многих других сознавал слабость своего монарха и не мог надеяться на какую-либо поддержку с его стороны в случае поражения. Он знал также — тут он вполне мог положиться на слова женщины-лоцмана, которая принесла нам известие о местонахождении шведских кораблей, — что ведущий в Дюнекилен фарватер сужается до семидесяти аршин. По этому фарватеру надо было нам провести свои суда — при сильном или слабом ветре, летним утром, когда мачты и реи видно издалека. На берегу стояли шведские батареи. Командору предстояло вести свой отряд строем кильватера: фарватер не позволял атаковать развернутым строем, идя борт о борт. На размышление оставались считанные часы. Надо было решать быстро. И он принял решение.

В этом его величие. Он ясно видел и действовал отважно. Никто не укорил бы его, воздержись он от атаки, ибо у него не было приказа атаковать. Он знал, что рискует все потерять, если проиграет схватку с противником, — знал также, что будет прощен и удостоен почестей, если вернется победителем из Дюнекилена.

Так, может быть, выбор был не так уж труден для него?

Он тщательно подготовился к бою, насколько это вообще было возможно, довел до сведения каждого матроса, на что мы идем, вторгаясь в залив.

Верно ли полагать, что главной его движущей силой, когда он решился атаковать без приказа, была мечта прислуживать за столом королю?

Думаю, что верно.

Вместе с сединой я нажил ум и перед смертной бездной стремлюсь к правде.

При написании сего письма моей рукой водила снисходительность к командору, моему другу, Грозе Каттегата, и оно не притязает на полную истину.

Командор на фрегате «Белый Орел» хватает пленника за глотку и трясет его.

— Слушай, пес, как звенят твои серебряные кандалы! Думаешь как-нибудь тишком избавиться от цепей и стать вольной птицей?! Как бы не так! После этой баталии голова твоя слетит с плеч, как только я возвращусь в Копенгаген!

Командор набивает рот мясом и запивает доброй кружкой пива. Хрипло чертыхается и грозит кулаком пленнику, барону фон Стерсену, когда тот испуганно прокашливается, чтобы ответить. В каюте царит полумрак. Входит камердинер Кольд в элегантном сюртуке, фалды которого накрахмалены так, что торчат в воздухе за спиной. Он учтиво подвигает блюда командору, сознавая, что при том настроении, в каком сейчас пребывает Гроза Каттегата, пленника лучше не потчевать.

Турденшолд снова рычит:

— Тебе, пес, известно о шведах в заливе больше, чем кому-либо на моих кораблях. Ты знаешь, какие у них пушки, видел их корабли и только прикидываешься, будто не знаком с их офицерами. Но ты не желаешь говорить! Я мог бы отлупить тебя! Но не стану — потому что из твоей черной души попрет только ложь, когда плетка будет кромсать твое тело. Ты умрешь! Говори: как по-твоему, есть у шведов тридцатишестифунтовки? Заведено ли у короля Карла устанавливать батареи на суше для защиты кораблей в гавани? Тебе известны такие случаи? И самое главное: если и впрямь Фредриксхалд предан огню в присутствии короля, способен он прискакать к Дюнекилену, чтобы лично присутствовать при разгрузке снаряжения? Говори же, черт бы тебя побрал! Молчишь… Каких-нибудь три аршина отделяют меня от человека, который мог бы сообщить частицу столь нужных мне сведений! У короля Карла, как у большинства людей, есть свои привычки, и тебе они известны. Смотри же!.. Я сдеру с тебя шкуру, прежде чем ты расстанешься с головой! Можешь не сомневаться! И я пущу их всех ко дну, сожгу поганые посудины, взорву все бочки пороха до единой, порублю всех этих чертовых шведов! Сам откушу язык королю Карлу, если он там. Он там? Как ты думаешь? Ну? Или сидит на коне где-нибудь в Смоленене и нюхает дым от горящего Фредриксхалда?..

Пленник не произносит ни слова. Впалые щеки его побледнели, плечи поникли под бременем страха.

Командор разжевывает кусок мяса, встает, вне себя от бешенства, выплевывает мясо на ладонь и швыряет его в лицо пленнику.

Выбегает на палубу.

— Не жди от меня, черт возьми, чтобы я вел себя благородно, когда мне не до благородства! — кричит он напоследок фон Стерсену.

На палубе стоит Михаэль Тёндер. Он опирается на пушку, деревянную ногу снял и примостил поперек ствола. Лицо Турденшолда еще горит от бешенства. Он берет себя в руки и говорит Тёндеру, что решил сходить на разведку.

— Если не вернусь, поднимай паруса и присоединяйся к эскадре адмирала Габеля под Ларколленом. Без меня ведь ты не войдешь в залив, Михаэль, не тот ты человек. Знаешь что? У меня нет приказа. Но я все равно войду! Погублю отряд — моя голова полетит, моя, а не фон Стерсена!

Он смеется громким, пронзительным смехом, хватает Тёндера за мундир, весело встряхивает его и обнимает, словно женщину.

— Радуйся, что тебе не придется входить туда без меня! — кричит он.

Тёндер неспешно пристегивает деревянную ногу. Говорит, что после боя надо будет пересчитать свои ноги и проверить, много ли осталось.