Морской волк. 1-я Трилогия
Шрифт:
Так он, во-первых, подтвердил, что население русского Севера имеет преобладающим чисто арийский тип, какого не везде встретишь и в Рейхе, рослые синеглазые блондины. Во-вторых, рисунок свастики там очень широко известен и распространен, как фольклорный орнамент, на дереве, на ткани. В-третьих, там находили следы древней цивилизации, неизвестной науке, какие-то каменные лабиринты, выбитые на граните письмена. Кнаббе сказал, что они нашли там что-то похожее на английский стохендж, только сильно разрушенный. Наверное, это стояло там, когда в Египте еще не было пирамид. В-четвертых, есть оказывается и такая теория, что истинная родина Ариев, Гиперборея, это частью земли русского Севера, частью сейчас дно Ледовитого океана. И скандинавские викинги были лишь одним из их племен — ну а германцы, франки, норманны приняли лишь малую долю их крови, когда эти северные воины брали женщин в их деревнях, какими были тогда Лондон, Париж, и германские бурги. «Спаси нас от ярости норманнов» — так когда-то молила в церквях вся Европа, но, не Русь. За все времена не было ни одного русского города, взятого викингами на копье.
— Так, ох…
— Не надо, Хайно!
Рука первого, по сути — после Гитлера, человека во всей Германии замерла на полпути к кнопке — собеседник, сидящий напротив него, давно, очень давно его ТАК не называл. Поэтому рейхсфюрер, пристально взглянув на него, вдруг участливо спросил:
— Руди, ты ТОЧНО в порядке?
— Даже не знаю, что сказать… Вроде считается, что если ты думаешь, что ты — сумасшедший, то это не так. Но, я близок, очень близок к мысли, что сам мир сходит с ума! — едва не выкрикнул группенфюрер Рудински, но, далее продолжил более спокойным тоном, — ведь ты, Хайно, хоть и учился всего лишь в училище и на агронома, но, с логикой тоже знаком и про закон «третьего исключенного тебе» слышал…
Рейхсфюрер машинально кивнул и лишь только мысленно, где-то на краю сознания, поморщился от правоты собеседника по поводу ЕГО образовательного ценза.
— И вот тут у меня сложилась гипотеза — продолжил его собеседник — единственная относительно непротиворечивая, единственная, под которую подходят все факты. Абсолютно безумная, но,… страшная. Отчего русские начали не со Сталинграда или там Ржева, а почему-то с Севера и исключительно морских просторов, и только потом стали расширять географию своих успехов?
— Да говори же, наконец! Хватит пугать чертями и привидениями!
— Русские, это и есть истинные арийцы, Хайно! Это не пропаганда, это факт, подтверждённый самими немцами. На наших антропологических картах прошлого века Европейская Россия и север — арийская территория. Ну а кто тогда мы? Жалкие полукровки, бастарды, плод любви воинов не самого сильного арийского племени и рабынь, пойманных ими в германских лесах! Ты знаешь, Хайно, что весь фронт завален русскими листовками — полюбуйся!
Группенфюрер раскрыл папку и выложил на стол листок, на котором было три рисунка, сделанных грубо, но, узнаваемо. Заголовок наверху: «Истинный ариец должен быть..» — и подписи под изображениями. Высок — и маленький Геббельс. Строен — и толстый Геринг. Белокур — и сам Гитлер. И текст ниже:
Вам сказали что вы потомки ариев, высшая раса. Вам сказали «Освобождаю от химеры под названием совесть» и пообещали рабов и поместья.
Вам лгали!
Высшая раса — это миф, морковка перед мордой осла. Есть люди, которые живут и работают. И есть нелюди которые убивают детей, расстреливают мирных жителей и жгут деревни вместе с жителями. И надеются избежать правосудия.
Вам лгали!
Вам говорил ваш фюрер: мы победим, а кто будет судить победителей? Вам говорили — что вам не придется отвечать за самые гнусные преступления против русского народа — мирного населения и безоружных военнопленных?
Вам лгали!
Сегодня мы вас остановили. Завтра ударим. Послезавтра — возьмем Берлин. И мы все помним, ничего не забудем, и не простим.
Каждый из вас, кто совершил военные преступления — ответит за все. И не только он, но, и его семья — при одобрении ею этих деяний, использования подневольного труда наших граждан, присвоения украденного имущества.
Отвечать придется — за все!
Рейхсфюрер брезгливо отодвинул листок.
— Это всего лишь пропаганда, Руди. Но, даже если это и так, то абсолютно ничего не меняется. Пусть все решится по праву силы, «меч рассудит» — кто более достоин наследия.
— Решится. Вот только в чью пользу? «Право силы», древний европейский обычай — если у меня достаточно силы, взять и удержать то, что считаю своим. По которому и бастард может вступить в права, убив законного наследника. Еще это право называют «божий суд». Вот только бастарду-полукровке никогда нельзя при этом призывать духи предков. Потому что они, при равных условиях, всегда поддержат наследника. И у бастарда есть шанс, лишь если законный наследник — совсем никчемный. А русские — не такие. Они считают, что не в силе Бог, а в правде. Вспомни прошлый год, как они сражались в абсолютно безнадёжных ситуациях, когда сила была на нашей стороне. Они боролись, даже потеряв полстраны, и конце концов остановили нас, продемонстрировав истинно арийскую волю к победе, которой позавидовал бы сам фюрер. А ведь французы сломались, когда у них еще оставалось гораздо больше!
— И что? Мы все равно сильнее! Несмотря на несколько досадных последних неудач…
— Фронт уже рушился, мы отступали. Пешком через леса, потому что русские перерезали железную дорогу. Страшный и бескрайний русский лес — рядом с которым наш Шварцвальд, это общественный сад для воскресного гуляния. Цивилизация кажется безмерно далекой, поневоле веришь в сверхъестественное. Майор Кнаббе уходил вместе со мной. Наш разговор зашел о необъясним прорыве русских у Мги. В моей папке ты найдешь опрос свидетелей — лейтенанта, и фельдфебеля, которым повезло выбраться живыми из того ада. На фронте никого не удивить хождением «за языком» в чужую траншею — но, не в этом случае. Широкая и незамерзшая река, и наши дозоры, парные, по уставу, и не один, не два, а десяток — но, никто не поднял тревогу, когда целый батальон русских каким-то образом оказался на этой стороне! Лодки бы заметили, ну а плыть с оружием в ледяной воде… Все говорят, что это невозможно, не в человеческих силах! И русские атаковали с такой яростью, как даже они никогда в атаку не ходят — это говорили не новобранцы, а бывалые солдаты Остфронта — в эту ночь за русских сражались берсеркеры, словно исчадия ада, они буквально рвали наших на куски!
— У страха глаза велики, Руди. Что еще может сказать, бежавший с поля боя трус?
— И я так подумал, Хайно, когда еще в Петсамо слышал рассказы о русских ночных оборотнях с волчьими глазами. Которые возникают ниоткуда, убивают, и пропадают в никуда — и наши солдаты, посланные их ловить, не возвращаются. Каково же было мое удивление, когда я услышал то же самое от бывших подо Мгой! Не только те двое, спасшихся с берега Невы — но, и солдаты Девяносто Шестой пехотной. Они рассказывали странные и страшные вещи, при этом четко различая простых русских партизан, диверсантов, Осназ — и «этих», которые приходят ночью, и их нельзя увидеть, оставшись живым. Причем место и время этих слухов четко ограничено — уже на участке у Кириш, меньше ста километров, такие же наши солдаты или не знают ничего, или же отсылают к Мге. Это тоже, пустые слухи?
— Ну и что ты хочешь сказать?
— Майор Кнаббе был материалист. Мы шли по лесу — а он рассказывал, смеясь, о диких русских суевериях. Что места древних капищ до сих пор пользуются у тамошних жителей особой славой, не то чтобы страхом, но, боязливым почтением, туда не ходят и о них не говорят — оттого они и оставались так долго неизвестны науке. А вот истинные арийцы, участники той экспедиции, ходили ногами по тем древним камням, чистили на них рыбу, и даже лили кровь, разделывая тушки дичи. Тогда я спросил его, а что он знает о судьбе тех своих спутников? Он, подумав минуту, ответил — все, о ком я знаю, погибли, но, ведь это же война! И тут словно кто-то толкнул меня, я поскользнулся и упал, на ровном месте. А бедного Кнаббе буквально разорвало. Солдаты, бывшие с нами, залегли и стали стрелять в сторону леса. А их в ответ разбрызгивало кровавыми клочьями, я не знаю, чем русские стреляли в нас, да и русские ли это были? В несколько минут все было кончено, и воцарилась тишина. А я лежал, боясь пошевелиться — среди крови и расчлененных тел. И понимал, что если шевельнусь, то смерть. Было холодно, еще подумал, что получу воспаление легких — но, это все же лучше, умереть позже, на госпитальной койке, чем вот так. Так и лежал — до темноты. И честно скажу, молился богу, в которого прежде не верил. Говорил ему, что это не моя война, и в отличие от майора Кнаббе и его людей, я русских не убивал! Странно, но, это дало мне силы — ведь даже бывалые фронтовики подо Мгой боялись ночного леса, как малые дети. А я встал и пошел, и всю дорогу произносил, как заклинание — я не трогал русских, мне нет дела до этой войны. Убеждён, меня просто отпустили, как единственного, на ком не было крови, чтобы я мог это рассказать. Да и, подозреваю, споткнулся я не спроста.