Морской волк. 1-я Трилогия
Шрифт:
А ничего не случится! Пока информация пройдет, мы уже из дока выйдем. Нет, конечно, подводному линкору за субмаринами гоняться по Баренцеву морю, это не по чину. А испытывать новые торпеды на реальных целях? Да и без нас, на тех же эсминцах уже нормальная гидроакустика встанет — сами научатся лодки топить.
А если еще и «Шарнхорст» придет? И решится вылезти из норы, думая что нас нету? Вот это будет — добыча!
Доктор Долль
Спецпредставитель германского
командования в Калмыцком
кавалерийском корпусе вермахта
Эти индейцы российских степей…
Живут фактически в Европе — но, явные монголоиды, скотоводы, буддисты и ламаисты. Гордый народ с многовековой историей. Осколок великой державы Чингис-хана. Пришли сюда, на западный берег Каспийского моря, почти двести лет назад, поспорив с джунгарцами (китайцами-степняками) по малому вопросу: кому продолжать жить в тех степях, а кому быть вырезанным поголовно. Не знают там рабства, все просто — или я живой, а ты убитый, или наоборот.
Ну а я с детства зачитывался романами Карла Мая (как и наш фюрер). И втайне мечтал когда-нибудь оказаться в роли одного из героев книги о Виннету. И когда такой случай представился — я не колебался.
Калмыцкий добровольческий кавалерийский… Вообще-то поначалу он и на полк не тянул. Затем добровольцев стало побольше — но, все равно, «корпусом» его называют лишь сами калмыки, а так, нормальная кавалерийская дивизия. Самая невероятная часть доблестного вермахта. Во-первых, нас, немцев, в ней можно пересчитать по пальцам, одной руки — и мы не командиры, как это следовало бы ожидать в туземном подразделении, а «представители», для надзора и совета. Во-вторых, в отличие от прочих туземных (да и союзных войск, тех же румын), боеспособность и ценность калмыков весьма высока — неприхотливые, очень мобильные, отлично знающие местность, хорошо владеющие оружием, они идеальны для дозора, охранения, дальней разведки, охраны тыла. Правда, жестокость их по отношению к пойманным русским партизанам и диверсантам коробит даже меня, знакомого с методами зондеркоманд СС.
Дети степи — гордые, прямые, простодушные. Пойдут лишь за тем, кого уважают. Но, за ним — пойдут до конца.
Мне казалось, что я был для них именно таким — как Верная Рука из романа. Жил с ними одной жизнью, спал в их юртах, ел из их котла. А они делали то, о чем просило их через меня германское командование — были глазами, ушами, и длинной рукой нашей Первой Танковой армии, идущей на Астрахань через эти дикие степи, где казалось, все было как во времена того великого монгола, завоевавшего половину мира.
Но, мы не дошли до Астрахани — когда рухнул фронт у Сталинграда. И получили приказ отступить — лишь за день до того, как русские взяли Ростов.
Мы должны были отходить последними, кавалерийской завесой прикрывая отступление. Таков был план, и приказ — но, мои калмыки в первый раз не подчинились.
— Нам нельзя умирать — сказали они — большевики запретили нашу веру, разрушили монастыри, убили лам, сожгли святые книги. И велели нам не кочевать со стадами, а пахать землю. Взамен они построили нам хорошие теплые дома, школы, больницы, дали трактора и машины — но, лишили нас души, завещанной предками. И многие из нас соблазнились — но, пусть лишь Высокое Небо будет им судьей, и чужие боги станут им защитой. Мы же хотим жить, как наши отцы и деды — и верить в то, во что они. Мы честно служили вашему Великому Вождю фюреру — потому что он не заставлял нас отрекаться от своих предков. Так уже было у нас когда-то — часть народа покорилась, забыв свое имя, но, часть ушла в другую землю, на запад, свое имя сохранив. И мы сейчас поступим так же. Нам нельзя умирать всем — чтобы остался народ калмыков.
И я не мог возразить — потому что иначе меня убили бы. И все равно сделали бы по-своему.
Мы скакали на запад — как воины Чингис-хана, сутками не покидавшие седла. С нами были семьи этого народа, обоз с имуществом, даже стада. А позади остались погибающие немецкие солдаты, не успевшие вырваться из смертельного капкана. А также большая часть народа калмыков, не решившаяся бросить свою землю, в надежде на милость красного диктатора. Мы слышали канонаду на юге, это русские наступали через кавказские перевалы — а мы скакали без остановки, не вмешиваясь ни во что. Сначала стада, затем и часть обоза, не выдержали такой скачки — что стало с отставшими, не знаю.
Земля промерзла, снег еще не был глубок, лошади шли легко. Мы пересекли железную дорогу, взорванную и разрушенную в нескольких местах. Нас почти не пытались остановить — напротив, все встреченные нами двигались туда же, на запад и северо-запад. И все мы опоздали — русские взяли Ростов и Тихорецкую. И прорваться там — было нельзя.
Семьдесят, сто километров по льду, до Таганрога — жизнь. Русские с севера и с юга, у нас мало провизии и патронов. Еще несколько дней — и тут будет, как под Сталинградом. Мысль о спасении самым коротким путем казалась очевидной. Подразделения, толпы, мелкие группы, и одиночки, брели по льду за горизонт. Всю технику пришлось бросить — лед держал лишь пеших, всадников, легкие повозки. У нас на глазах автомашина, рискнувшая съехать на лед, вдруг провалилась в полукилометре от берега, выскочить никто не успел.
Сначала мы скакали по льду, как по земле, обгоняя многочисленных пеших. Светило солнце — отчего мы не ждали ночи? Когда вдруг налетели русские штурмовики, и стали нас расстреливать и бомбить, лошади испугались и понесли. У нас не было зениток, что могла сделать беспорядочная пальба из винтовок бронированным «Ил-2»? Бомбы ломали лед, и наши всадники, и бегущие пешие, вдруг оказывались в полыньях, барахтались в ледяной воде. И даже если кому-то удавалось вылезти на лед — здесь негде и не из чего было развести костер, чтобы обсушиться. Отчего мы не ждали ночи — полыньи от бомб быстро покрывались тонким ледком, ступить на который было нельзя — и лишь при свете можно было как-то различить эти смертельно опасные места.
Это был страшный поход. Помню трупы на льду — пехотный взвод, остановились на тут на отдых, без палаток и костров, да так и не проснулись. Трупы одиночек — и многие без крови вокруг, не расстрелянные самолетами, а упавшие и замерзшие. Лошадь, бьющаяся в полынье с почти человеческим криком. Опрокинутые сани с разбросанным вокруг скарбом. Из обоза не спасся никто — очевидно, он казался сверху летчикам наиболее важной целью. Кроме семей и имущества, там были раненые, обмороженные, потерявшие коней — и как я позже узнал, последние чудом уцелевшие священные книги и реликвии из калмыцких монастырей. Помню всадника рядом, с перекошенным от злости лицом, стрелявшего в самолет из винтовки — и вдруг опрокинувшегося назад с кровью, хлещущей из груди. И снова вой русских штурмовиков, взрывы бомб, выстрелы, крики, лошадиное ржание. Русские успели перебросить авиацию на аэродромы у Ростова — и теперь господствовали в небе. Немецких самолетов я ни разу не видел.
Страшно было в середине пути, когда лед стал утоньшаться. И мысль о том — что не пройдем, от берега до берега море не замерзло. Пришлось спешиваться и вести лошадей в поводу, выбирая путь буквально наощупь. И все равно, лед вдруг проваливался — и если людей обычно удавалось спасти, с помощью арканов и длинных веревок — то вытащить коней было невозможно.
Нас было почти четыре тысячи бойцов — и наверное, все десять тысяч, считая с семьями. На берег за Таганрогом вышли чуть больше пятисот. Причем из семей не спасся никто — последние сани и повозки не смогли пройти через слабый лед, когда очередной раз налетели штурмовики. Я видел, как плачут мужчины, потерявшие все — и кричат вслед самолетам, будьте прокляты!