Мортен, Охвен, Аунуксесса
Шрифт:
— В Гардарику?
— В те края. Я ж был примерно в твоем возрасте, когда покинул свою землю. Так до сих пор ни разу и не был там. Теперь вот есть такая мысль.
Я согласился без раздумий, только вот…
— Меня родные могут не пустить, — покачал я в сомнении головой.
— Я с ними договорюсь. Помощь твоя мне будет не бесплатной. Не мотай головой, так принято, что за все надо платить. Будешь моим наемником, оруженосцем. Осенью вернешься как раз к Эйнару на смотрины. Опасности в нашем походе будет не больше, чем в обычном деле: на войну или набег мы не собираемся.
— А кто же нас возьмет туда, путь-то неблизкий?
Охвен только махнул рукой:
— Доверься мне. Есть на примете люди. Не здесь, правда, но нас они возьмут, уж будь уверен.
С моими домашними Охвен договорился на удивление быстро, преодолев первоначальный отказ такими железными доводами, выданными на одном дыхании, что мама только руками всплеснула: возразить против первого заработка, причем весьма значительного, ей было трудно. К тому же все равно рано или поздно мне придется покинуть семью, чтобы идти своей дорогой, уготованный мне слепыми старухами на небесах. А с Охвеном можно быть спокойным — позаботится в трудное время, не бросит на произвол судьбы.
— Когда нужно идти? — спросили Охвена.
— Через три дня, — ответил он.
Я, конечно, был доволен тому, что меня ожидает настоящий морской поход, но известие о скором нашем выходе, честно говоря, меня смутило. Я хотел видеть Риссу.
Поэтому под вечер я пошел к ручью. Никакого уговора у нас с Риссой не было, но я был уверен, что она придет. Уверенность моя была настолько сильна, что, когда одновременно со мной к ручью подошла она, я не удивился и не вздохнул с облегчением. Я просто взял ее за руки и улыбался, а она улыбалась мне в ответ.
— Ты очень красивая! — сказал я.
Рисса мне ничего не ответила, но на меня, вдруг, обрушилось понимание того, что эта наша встреча — последняя. И она поняла, что я понял.
Мы стояли, взявшись за руки, и не могли насмотреться друг на друга.
— Ты изменился, — произнесла она, нарушая совсем необременительное молчание.
— Я скоро ухожу отсюда. Наверно, надолго, — пришлось мне говорить не то, что было у меня в голове.
— Да, — сказала Рисса совсем не то, что было у нее на сердце.
А нужно ли было вообще что-нибудь говорить про нас? Наш возраст, мой и Риссы, был еще неподходящий для принятия каких-нибудь ответственных решений. Она не сможет меня дождаться. Ведь пока я — никто. У меня нет своего дела, которое бы обеспечивало доход, нет жилища, даже имени пока нет — за один год всего этого не достичь. Это правильно, что мы расстаемся, жизнь приводит нас к верному решению. Но как же это горько! Сердце мне говорило, что Рисса во всех отношениях для меня идеальна, но разум возражал: идеал навсегда останется идеалом, если его покинуть в момент, когда твой восторг достигает наивысшей точки. Я уйду, а то светлое чувство, что подарила мне Рисса, не исчезнет никогда. Я буду ее вспоминать, но не буду грустить, потому что через год или месяц Рисса изменится, как изменюсь и я, но навсегда она останется для меня такой, как была прошлой осенью. Я пытался возражать себе, что наша разлука всего на полгода, но отчетливо осознавал, что мы расстаемся навсегда.
— Ты вырвался сегодня из круга? — спросила Рисса.
— Так уж получилось, — сказал я, а сам подумал: «Скажи мне, пожалуйста, что я для тебя что-нибудь значил! Если это было так!»
— Давно уже ни у кого этого не получалось, — сказала она.
— Это он тебе сказал? — вырвалось у меня непроизвольно, словно озарение.
— Ты же все сам знаешь, — вздохнула Рисса.
— Нет, не знаю, — замотал я головой из стороны в сторону.
— Знаешь, знаешь, только боишься себе признаться, — сказала она, а потом добавила:
— Как и я.
Что же, это справедливо. Риссу отдадут тому неведомому викингу, который уже может заботиться не только о себе, но и о ней. А я, к счастью, совсем скоро исчезну из нашей деревни. Но как же мы сможем расстаться?
— Ты был очень дорог для меня, Мортен! — сказала она именно то, что я рассчитывал услышать. — Я буду всегда тебя помнить, каким ты был со мной прошлой осенью.
У меня отчаянно засвербило в носу, глаза Риссы наполнились слезами.
— Прощай, Мортен!
— Прощай, моя Рисса!
Разошлись мы в разные стороны. Я запел дурную песню вполголоса. Если бы кто услышал со стороны, то принял бы мой баритональный дискант за кашель простуженного пса. С деревьев белки бросались в меня прошлогодними шишками.
15
— Олли наметил паузу, сделал круглые глаза и показал рукой себе под ноги. Мы с Охвеном заинтересованно посмотрели в этом направлении: там кувыркались через голову муравьи, изнывая от желания поднять и потащить не вовремя вылезшего на весеннее солнышко жука. Олли тем временем творчески оборвал тишину:
— Под кручей туманы клубятся, И пропасть лежит, как в дыму. Он сделал, что мог — и ему Теперь умереть, или сдаться. Казалось, он должен смириться — Охотник живьем заберет. Но ринувшись в пропасть, вперед, Он стал на мгновение птицей. И люди у бездны на грани В молчанье следили за ним, Пока он не скрылся в тумане, По прежнему — непобедим.Мы с Охвеном переглянулись: я осторожно вздохнул, а он поднял брови домиком. Но Олли приобнял нас за плечи и обыденным тоном сказал:
— А мне захотелось сегодня Поведать вам песню о том, Что лучше погибнуть свободным, Чем жить, оставаясь рабом (стихи Дм. Гулиа).— Это ты к чему тут клонишь? — спросил Охвен. — Ну-ка, переведи.
— Замечательные вирши я нашел, — ответил он. — А, хорошо! Правда?