Мортен, Охвен, Аунуксесса
Шрифт:
Все правильно, все сходится, только отчего же такой холод в груди? Может, потому, что мир вокруг меня оказался таким огромным? Или потому, что людей на свете столько много, и они все разные? Или потому, что жизнь всегда будет подбрасывать тайны и загадки, причем, зачастую такие, что их не решить до самой смерти?
— Названия какие-то одинаковые, — сказал я. — Балтика, Ладога, Волга, Мегрега… Это что-нибудь значит?
— Точно, а еще «радуга», «нога» и «макака», — ответил Охвен, всматриваясь в спокойную, будто покрытую маслом морскую гладь.
— Причем здесь «макака»? — порой, за ходом мысли моего друга было просто не уследить.
— Та земля, куда мы идем, осколок древней Гипербореи, родины колдунов и волшебников. На их древнем языке «ма» — значит земля, «га» — значит вода. Вот и переведи себе название того, кто может жить на земле и в воде, но предпочитает воду.
— Ма — га — га, — по слогам произнес я.
— Точно, макака. Она и есть. Вот ты и открыл тайну, — усмехнулся Охвен. — А еще есть те, кто научился от гиперборейских колдунов разговаривать, и поныне повторяют, где бы они ни были «вода — вода», словно боятся забыть. Так увлеклись, что из их памяти вылетели все прочие слова.
Я представил себе почему-то по пояс обнаженных людей, в расписных безрукавках, которые говорят друг другу: «Га — га». Люди в моем воображении стремительно теряли остатки одежды, покрывались перьями, отращивали себе крылья и хвосты, приплюснутые клювы и ласты.
— Гуси, что ли? — спросил я.
— Быстро соображаешь, — похвалил Охвен, но, увидев, что меня несколько задел этот разговор, добавил. — Не обижайся, Мортен. Не было у меня и в мыслях тебя оскорбить. Просто мне чего-то не по себе. Чем ближе к дому, тем муторнее становится, — а потом, печально покивав головой то ли мне, то ли морю, добавил. — Гуси-то каждый год весной на поля на берега Олонки прилетают. И гуси, и утки, и кулики всякие — тысячи тысяч птиц. Слетаются все после зимовки в одно и то же место, пожуют свежую травку, посовещаются что-то и дальше летят: кто на север, кто на восток, кто поблизости остается. Зачем они это делают? Может, память и тоска по утраченной Родине, Гиперборее этой сгинувшей? У нас даже считается, что на тех полях птицу бить нельзя. Грех.
Как оказалось, Охвен тоже способен к переживаниям. Хотя, вроде бы, радоваться надо. Но как его встретят сородичи? Мать и отец, наверно, уже давно умерли, а для всех прочих он чужой. Может быть, ближе к осени он вновь решит вернуться вместе со мной туда, где его уважают. И чтобы хоть как-то отвлечь его от невеселых мыслей, я сказал:
— Чайки, как привязанные, перед нашим дракаром летят. Почему, интересно знать?
— Потому что дуры, вот и летят, — хмуро ответил Охвен и неожиданно рассмеялся.
Меня тоже разобрал смех. Я показывал на птиц пальцем и хохотал, Охвен смахивал с глаз слезинки. Все в лодке обернулись к нам, спрашивая друг у друга: чего это они?
Настроение после веселья не ухудшилось. Скорее, наоборот. Где-то позади остались викинги и интриги их вождей, оборотни и прочая нечисть и даже Рисса. Впереди нас ждали приключения, новые встречи и впечатления. А еще наступало лето.
21
Мы подошли к устью Невы с приспущенным парусом, работая одними веслами. Веселый Торн предупредил, что течение в реке быстрое, стало быть, нагрузка на гребцов ляжет большая. Я слегка поволновался, боясь подвести товарищей, но потом нагрузка легла и на меня, как снег на осеннюю землю: тело деликатно заныло, но, смирившись, вошло в ритм, и я уже не думал ни о чем. Только считал про себя: «Раз — два». Монотонность движений выбило все мысли из головы, лишь пот струился по лицу, стекая на щеки со лба. Уж как не заснул от однообразия — не знаю. Слава богам, что мошкары пока еще не было. Не то попортили бы они нам кровушки!
К вечеру мы подошли к берегу, привязали дракар к ближайшим деревьям, вызывающим доверие и устроились на привал. Охвен, ступая на землю, неловко опустился на одно колено. Он поднес руку ладонью ко рту, а потом опустил ее также ладонью на мягкую только начинающую расти травку. В глазах его стояли слезы.
А у меня в глазах стояли искры: я так приложился лбом об свисающий сук, когда запутывал о ствол канат, что на некоторое время забыл об усталости.
— Где-то в этих местах меня повязали датчане, — ни к кому не обращаясь, сказал Охвен. — А ижор убежал, хоть и пытался, было, броситься мне на помощь. Хватило у него разума прислушаться ко мне. Как же звали-то его? Я еще просил его моих родных известить, что меня полонили вороги. Ведь говорил он мне имя-то свое, говорил…Велли! Нет, не Велли, — Охвен потер свой лоб, пытаясь вспомнить. — Вейко! Точно, Вейко!
Больше Охвен ничего не говорил, молча попил горячего настоя из трав и ягод, поел без всякого азарта и лег спать. Его никто не тревожил. Все понимали, наверно, что сейчас он живет в прошлом, пытаясь восстановить в памяти картины былого.
На следующий день мы вышли в Ладогу. Желто-коричневая вода, в отличие от свинцово-серой балтийской, разве что меньше пенилась. Это потому что она была пресной, сказали мне викинги. Но волны были такие же. И если ветер, вдруг, разгуляется, они могут наделать беды с лодками.
Мы не пошли на реку Волхов, куда надо было добираться Торну с его воинами. Он отвез нас с Охвеном дальше, до самого песчаного берега, который чуть поодаль окаймляли сосны. Он потерял почти полтора дня, но не выказал даже намека на недовольство.
— Вот, Охвен, Габаново, как мы и договаривались. За сутки доберешься до реки. Еще столько же — и ты дома. Мы придем по Олонке за вами после середины лета. Надеюсь, к тому времени вы уже успеете срубить башню форпоста. Бывай здоров, старина. Надеюсь, что все у тебя будет, как надо, — сказал вождь на прощанье, и они крепко обнялись.
— Прощай, Мортен! Следи там за Охвеном, чтобы вел себя хорошо, — неожиданно он протянул мне широкую, как весло, ладонь. Меня бросило в краску от того, что мне оказывает внимание сам Веселый Торн.
Мы стояли на берегу, пока парус викингов не скрылся из глаз за горизонтом.
— Ну, что, пойдем, пожалуй! — сказал Охвен и, оглядевшись кругом, пошел к лесу.
Деревья здесь росли совсем обычные, трава — тоже, даже птицы, белки и дятлы ничем не отличались от наших. Вот тебе и Гардарика, земля колдунов и легенд! Охвен шел и напевал себе под нос: «Рахвас линнат паятта, тойнен тойже кезюття, сина айят, мина айан (самая известная карельская песня Левкина)». К неширокой реке добрались без приключений.
— Вот она, Мегрега, — сказал Охвен. — Барсучья река.
— Чего же она такая черная? — удивился я.
— Потому что из болот вытекает. Да и глубокая, вдобавок. По берегам много барсучьих нор. Сидят барсуки, никого не трогают и рыбу удят. Потом собираются в стада и в речке купаются. Жизнь — сказка.
Охвен вновь, по мере приближения к своему дому превращался в того молодого парня, что когда-то ушел отсюда на ярмарку с товарищами, да после этого и сгинул на чужбине. Если не телом превращался, то душой уж точно. А я смотрел по сторонам, слушал, как щебечут птицы, и радовался за своего друга. Конец пути близился, и даже мне хотелось ускорить шаг, хотя впереди нас ждала неизвестность.