Московская сага. Книга Вторая. Война и тюрьма
Шрифт:
Александра совсем перестала кричать при виде дочери, ее теперь только терзала крупная дрожь, сестра судороги. Калерия Ивановна между тем со свежей папиросой во рту щелкала пальцами, чтобы кто-нибудь ей дал прикурить, но на нее никто не обращал внимания. Борис сделал еще один осторожный шаг к выходу.
– Он жив!– горячечным свистящим шепотом заговорила Александра. Майка, посмотри! Письмо от него! Папа жив! Ну! Ну! Мне никто не верил, а он жив! Маратка! папочка жив!
При этих словах и на лице подростка промелькнуло нечто сродни
– Жив!– торжествующе и страшно опять завопила Александра.
На этот раз ответа из коридора от Аллы Олеговны не последовало.
– А где гонец?– вдруг совершенно милым, оживленным и светским тоном спросила Александра и повернулась к Борису.
Ах, значит, я гонец, подумал тот, однако ничего не оставалось, как только поклониться: гонец к вашим услугам, сударыня. Только лишь после этого и вбежавшая Майка увидела гонца. Вдруг вспыхнула и изумленно вытаращила стрепетовское, еще более усиленное синим платьишком, синеглазие. Все женщины этой семьи светились синевою, в то время как мальчик Марат излучал кавказский агат. Майка держала безумную мать за плечи, а сама была вся повернута, радостно и изумленно повернута к гонцу. Запоминающаяся картинка, подумал Борис и сделал еще один шаг к выходу.
– Это письмо попало ко мне случайно. Как я понимаю, ему не менее пятнадцати лет...– проговорил он.
– Значит, вы совсем недавно видели Андрея, молодой человек?– Тем же светским тоном продолжила разговор Александра.– Вы, кажется, спортсмен, не так ли? У вас, наверное, много с ним общих интересов? Ах, как он делал утреннюю зарядку! Какие подбрасывал гири! Я не могла ни одной из них даже оторвать от земли!
Майка взяла из ее рук письмо, быстро развернула его и отвернулась, закрыв локтем глаза. Чернильный карандаш внутри совсем размазался.
Борис, еще больше приблизившись к двери, огорченно развел руками:
– Простите, я не знал... Только сегодня утром я нашел это письмо в бумагах... друга нашей семьи... Как я понимаю, его бросили из вагона еще в тридцать седьмом... Ну, знаете, из этих спецвагонов... а потом наш друг... ну, сам... ну, вот, и я подумал...
– Ну, давайте теперь читать, - мирно и торжественно провозгласила Александра.– Дети, мама, все к столу! Вы, молодой гонец, тоже! Любопытно, что пишет Андрей? Знаете, я не отказалась бы от бокала вина!
Майка вдруг рванулась, резко обогнула, как будто он был не круглый, а квадратный, стол, схватила за руку Бориса и вытащила его в коридор.
– Пойдем! Пойдем! Ей больше ничего не нужно знать! Спасибо тебе за письмо и забудь о нем! Знаешь, я тебя знаю! Знаешь, знаю! Я как тебя увидела, так и обалдела! Екалэмэнэ, вот он и явился!
Из туалета выглянуло непривлекательное, как коровья лепешка, лицо Аллы Олеговны. Майка, сверкая зубами и глазами, тащила мотоциклиста вон из пропотевшей бедами квартиры. Какая тоненькая, подумал Борис, можно сомкнуть пальцы у нее на талии.
– Откуда же ты меня знаешь?– спросил он уже на лестнице.
– А я тебя видела в Первой градской. Я там медсестрой работаю на госпитальной терапии. Как увидела тебя, так и ахнула: ну вот и он!
– Что значит "ну вот и он"?– недоумевал Борис.
– Ну, то есть мой, - пояснила Майка.
– Что это значит, "ну то есть мой"?– улыбался Борис. Они спускались по лестнице, Майка все не отцеплялась от кожаного рукава. Обладатель этого рукава, то есть руки, засунутой в этот рукав, чувствовал цепкие пальчики. Внутренний смрад коммуналки быстро испарялся.
– Ну то есть такой, о каком мечтала, - пояснила Майка с некоторой досадой, как непонимающему.– Ну, в общем, мой парень.
– Вот так прямо?– покосился на нее Борис.
– А чего же косить?– рассмеялась она.– Я тогда замешкалась в Первой градской, потом хватилась, ну, рванула, а ты уже уехал на мотоцикле, так и дунул по Большой Калужской и пропал. Ну всё, думаю, никогда больше этого моего не встречу. И вдруг сегодня, ну и ну, ёкалэмэнэ, мамка кричит, бегу, вбегаю, а дома он сидит, мой, вот это да!
– А что это мама твоя... давно она такая странная?..– осторожно спросил он.
– Бабушка говорит, с того времени, как папа... ну, пропал... Ей то лучше, то хуже, но последнее время все хуже. Соседи требуют, чтобы мы ее в психушку сдали, но мы не хотим. И я, и бабка, и Маратка, ну братик, за ней ухаживаем, ну...– Она резко оборвала свои пояснения, как бы показывая, что совсем не об этом ей сейчас хочется говорить.
Они уже были в подъезде дома. Борис в последний раз бросил взгляд наверх. Там через перила, словно бронзовый апельсин с черной шевелюрой, свисало взволнованное лицо Марата. Вот этот, кажется, узнал меня по "Советскому спорту", подумал Борис.
– Этот Марат, он что же, приемный тебе брат? Или по матери?
– Нет, родной, и по отцу, и по матери.
– Позволь, как же родной? Сколько ему лет?
– Тринадцать с чем-то, скоро четырнадцать...
– Ну, а письму-то этому пятнадцать.
– Ну так что же?
– Ну ты же медсестра, правда?
– Ну да, так что же?
– Ну как же он может быть тебе родной, без твоего отца?
– Ну мать говорит, что родной, и бабка говорит, что родной.
– Ну понятно.
– Ну хватит об этом! Мы сейчас куда пойдем?
Они уже стояли на улице. По Ордынке летел сильный теплый ветер. Майка одной рукой придерживала волосы, другой - юбку. Ветер разбередил даже набриолиненный кок Бориса.
– Я не знаю, куда ты сейчас пойдешь, а я сейчас уезжаю на Кавказ.
– Ой, я с тобой поеду! Подождешь десять минут?
– Перестань дурака валять!
Он подошел к мотоциклу. Коляска была плотно зачехлена брезентом.
– Ой, это тот же самый?!– радостно вскричала она. Он пожал плечами: