Московские праздные дни
Шрифт:
Наверное, это время, его приход: что-то стремительно, как буря. Так на Рождество в нас входит время. В них — в Ростовых. Никакими средствами передать это невозможно, только рядом стоять и плакать. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
Лев Николаевич сам стоит рядом, весь в слезах.
Таково у него московское Рождество 1806 года.
Главное — это что-то. Что-то выскочило, обняло, поцеловало. Это — удивительное целое, одновременно множество и единство — семья. Николай не возвращается, а вливается в это многажды одно, в целое.
Через год то же чудо. Никогда
Воздух, атмосфера, целое, одно — что-то.
И вот другой праздник, во-первых, не Рождество, а Новый год, и, во-вторых, в Петербурге.
В Петербурге у Толстого, у человека Москвы, не может произойти ничего положительного и надежного. Новый год и первый бал Наташи, а именно это и ожидается на Новый 1810-й год, по сути, есть праздник-перевертыш. Что случается (соединяется в одно) на этом балу? Наташа встречается с князем Андреем, мало этого — Пьер знакомит ее с Андреем.
Если весь роман в одно мгновение вспоминает Пьер, то как он может вспомнить этот бал, где он знакомит с другим человеком свою будущую жену, притом зная наперед (задом наперед, вспоминая), что у них непременно начнется роман? Только как несчастье, роковую ошибку. И Пьер на этом балу необыкновенно мрачен: он знает заранее, что это знакомство приведет к беде. Оно и приводит к беде, к разрыву и трагедии: неудивительно, если все начиналось на таком (петербургском) балу.
Пьер, незаконнорожденый, знающий, что такое праздник без семьи — как это знает потерявший семью Толстой — наблюдает в тот Новый год двойной семейный распад: свой собственный, с Элен, и потенциальный, у Наташи, у которой выйдут одни несчастья с князем Андреем (он-то, Пьер, об этом знает, он сам и будет устраивать в памяти эти распады и несчастья). Это противусемейный праздник, день не вовнутрь, а вовне, распадающийся, исходящий ложным блеском. А мы все любуемся на этот бал!
Таков (по сравнению с Москвой и Рождеством) у Толстого Новый год в Петербурге.
Здесь, как и в Европе, все счет и цифры. Здесь делят время на много единиц, здесь нет единственности. Такой формуле Толстой не верит, как не верит собственно Москва.
Толстой предваряет Наташин бал в Петербурге одним словом, оно тут, как пароль: revellon. (Почему-то в моем издании это переведено как сочельник; неверно — это именно Новый год — по европейскому, новому счету времени, в ночь с 31 декабря на 1 января.) Буквальный перевод слова: повторно входящий. Первый раз праздник приходит к европейцу в Рождество, 25 декабря. На Новый год он входит к нему снова, и это уже малый праздник, скромный, семейный, который случается только по поводу смены чисел в календаре, не по поводу чуда.
Чудо возможно на Николу, когда выдумывается роман длиной в одну секунду, или в Рождество — чудо слияния со временем. В Петербурге (для Толстого) такие чудеса невозможны: тут только смена чисел, механика, расчет и сверкающая ложным светом поверхность праздника.
Толстой вообще не любил Петербурга; тем более царя Петра. После «Войны и мира» он начал о нем большой роман, но скоро бросил: сам процесс творчества у Толстого не мог начаться без внутренней санкции, без установки на чудо. Как же можно было признать чудо в Петре, когда он весь был анти-чудо? Петр совершил великий грех: он расчленил, сосчитал Москву, вообразил, что может что-то существовать важнее и выше Москвы. Он изменил ее рождественской (царской) единственности.
*
Это
Нужно понять, что такое это целое. Вот главный Рождественский вопрос: что такое это «многажды единство», это (хотя бы на мгновение) слияние с временем, когда оно в нас, когда мы и есть время? Москве известно это мы, но вдруг является долговязый Петр, человек-единица — и дробит московское мы. Разрушает ее чудесную единственность, расфокусирует ее — и в итоге крадет Рождество, крадет время. (Один из самых распространенных сюжетов всего христианского мира: похищение Рождества.) Царь выносит путеводную звезду вон: в Москве начинается беспутство времени, безвременье.
Кстати, это один из любимых приемов Грозного, первого русского царя, то и дело выносящего «Я» из Москвы, напускающего на нее безвременье. Но тот как будто играл, забирал время на время, а этот-то увел навсегда. Завязывается драма, которая, начиная с XVIII века, окрашивает всю новую историю России: перетягивание столичности, единственности между Петербургом и Москвой. Это рождественское представление, оно и началось под новый 1700-й год (см. ниже). Суть его — в схватке за власть над временем, в соревновании за право вести счет времени.
Где совершается чудо начала бытия, в центре московской сферы или в пересечении питерских идеальных осей? Ирония судьбы в том, что нам это неизвестно. Начало нового русского времени есть начало большого московско-питерского спора. Москва убеждена, что Петр есть похититель Рождества — он проглотил звезду; он не царь, а крокодил. Он осмелился выдумать новое начало времени: неслыханная дерзость для Москвы. Еще он рассчитал его на немецкий манер! Нельзя, невозможно рассчитать начало. Преступно дробить его, рассыпать целое на единицы, мертвить время счетом. Питер заявляет в ответ право человеко-единицы затворять, заводить свое время. Новогодний русский спор полон огня, искр, содержания самого глубокого: но оттого наш праздник делается вдвое более праздничен, увеличен, умножен.
Феоктистов и фейерверк
В России Новогодняя революция совершилась 15 декабря 1699 года. С началом нового XVIII столетия вся страна переместилась во времени, «переехала» в Европу. (Результат — трещина, раздвоение бытия, колеблющее страну по сей день.) При этом в одном новогоднем начинании Петр оказался необыкновенно успешен: в организации новогодних огненных действ. Его фейерверки и апофеозы сразу заворожили россиян. (Он предложил им и лютерову елку; они приняли ее не сразу.) Важнее были рассыпающиеся огни, звезды, ожившие в небесах, лучистые картины и фонтаны (света); это чудо было воспринято сразу, на него все были согласны. Именно иллюминации, небесные химеры увлекли Россию в Новое время; это было путешествие неземное. Немецкие кафтаны Петра, «питие» табаку и голые подбородки были куда менее успешны.
Можно ли было увлечь Россию одной только елкой, тем более регулярным (статическим, развешанным по ветвям) устройством мира? Нет, это годно только для немцев.
Нам нужно чудо, свободный полет вне вериг пространства, нужен вакуум, годный для освоения одною лишь мечтой, далекой от всякой почвы. Там праздник.
Затеяв иллюминации (игры со звездой) в рождественские дни, Петр угадал суть новогоднего праздника. Рождественская звезда 1700 года стала архимедовой точкой, с помощью которой он перевернул Россию.