Московские сказки

Кабаков Александр Абрамович

Нету никого, разошлись по своим делам.

Один.

Ну-с, а теперь рассказ Людмилы Острецовой.

Я с этой бабкой случайно познакомилась той зимой. Она на платформу спустилась из перехода, а поезд как раз только ушел, пусто, двенадцатый час, вечер будний, народ весь проехал уже. Ну, она стоит, в такой шубе — вообще! Старая по фасону, как из кино, но каракуль, мальчики, классный, я сразу обратила внимание. И длина — в пол, представляете? А сама шатается. Я думала, плохо ей, надо, может, фельдшерку звать, а то навернется затылком на мрамор, будет шороху. Подошла, смотрю, а она в умат, пахнет не сильно, видно, дорогое пила, но глаза в разные стороны, и сама прямо падает. Я даже не знаю, что со мной сделалось, жалко ее стало, что ли, или что… Короче, отвела ее в служебку, хотя, ты ж, Аркаша, знаешь, категорически запрещено, посадила там, а она со стула валится. В общем, до конца смены она там проспала, хорошо, не зашел никто, а сменщице я наврала, что знакомая. Ну, сменилась и вытащила ее наверх, на лестнице снизу

подпирала. Тут она вроде прочухалась. И говорит мне так спокойно, как будто я ей подчиненная, — возьмите, милая, такси, едем домой, на Котельническую, а потом можете идти, вы мне до утра не понадобитесь. Это я потом просекла, что она меня за свою домработницу посчитала, или кто там у нее раньше был. Ладно, тормознула я одного частника, договорились, она чего-то шебуршит там сзади — тут направо, тут налево, теперь во двор, вот подъезд, благодарю вас… И тянет оттуда, сзади, водиле стоху, ничего? А там езды самое большое на полтинник, до этой высотки. Ну, считай, прямо напротив Кремля, поняли, знаете? Там еще церква большая под мостом… Ага. Ну, вылезла она, еле носом в асфальт не врубилась, я успела ухватить. И пошли мы к ней домой, как будто она меня сто лет знает, а что я ее, допустим, в ванной запру и все из квартиры вынесу, даже не думает.

Ладно. Два месяца прошло — мы уже с ней подруги не разлей вода. Прихожу я к ней со смены или в свой выходной, несу бутылку, она исключительно белую самую лучшую пьет, ну, эту, «Стандарт», и всегда денег мне заранее дает на продукты. Вытащит из кошелька, не считая, мятые и спрашивает — Люсенька, это она меня так называет, здесь хватит? А там рублей семьсот, а когда и больше. Я ей говорю — Анна Семеновна, куда столько? А она говорит — как же, ведь теперь все так дорого! А сама и не знает толком, почем что, я ей сначала чеки приносила, так она меня стыдила и выкидывала их, не глядя. Ей деньги как бумага, она пенсию по полгода получать не ходит. Муж у ней был какой-то большой начальник, может, академик или министр, факт, что Герой Советского Союза и знаменитый человек, даже теперь по телевизору читают вслух, что он написал. Тридцать лет или больше, как помер, а оставил ей всего — за два века не прожить. И шубы, и бриллиантов этих в золоте полная коробка, она ее в тайном месте за книгами держит… А книг — сплошь по всем стенам, во всех четырех комнатах и даже в коридорах, ужас! Она перед сном берется читать, а сама уже никакая, почитает, пока я посуду мою и на кухне прибираюсь, захожу, а она уже спит, сопит так, как будто помрет сейчас, а книжка рядом с диваном на полу лежит, и там этих книжек целая гора, она мне их поднимать не разрешает. Однажды я одну взяла посмотреть, а там чего-то на иностранном языке, только не на немецком, я немецкий в школе учила…

Ну, вот. Значит, приношу я телячьей колбаски, батон свежий, помидорчиков с огурцами нарежу, она мне велит их зимой брать в супермаркете, сидим, выпиваем-закусываем. И всю свою жизнь она мне рассказывает. Фамилие у ней Балконская, это по академику, а девичье простое, некрасивое — Свиньина. Родители у ней учителя были по музыке, но, говорит, тоже жили неплохо. А сын ее Тимофей работал режиссером или актером, я не поняла, но по фотографии узнала, его раньше часто по телевизору показывали, а теперь он живет за границей и оттуда ей баксы присылает, но она про него не любит говорить. А про всех любовников своих рассказывает, она женщина, конечно, была красивая, это действительно. И сейчас издали, если морщин не видно, прямо как Валерия, и тоненькая. Выпьет, а закусывает только огурчиком или сыром, а хлеба вообще никогда не ест. Один мужик, рассказывала, к ней ходил, а потом пришел как-то уже после смерти академика, а его прямо в ее квартире током убило, представляете? Она говорит — это ему мертвый муж отомстил, забрал к себе в преисподнюю. Ну, уже пьяная, конечно…

В общем, короче, я к ней хожу всю зиму, а весной она собирается на свою дачу. Вот, мальчики, как живет старуха. Квартира — четыре комнаты, паркет, центр, вся обстановка хоть и старая, но хорошая еще. И дача по Минскому шоссе, где раньше только таким, как ее покойник, участки давали, а сейчас самые крутые строятся, там кругом красота, все из кирпича, в три этажа, и заборы такие — дороже целого дома стоят… Но у нее дача, конечно, старая, деревянная, наверху только одна комната, и снаружи некрасивая. Зато участок сорок соток! И все в доме есть, и ванна, и даже телефон прямо городской. Она рассказывала, сколько ей предлагали, чтобы продать, так я даже не верила, а потом узнала — правда… Ну, заказала я машину из агентства, перевезла ее туда и стала к ней ездить по выходным. А сегодня она мне звонит утром, говорит, заболела, голова кружится и вообще плохо чувствует. Я ей говорю — Анна Семеновна, погрейте молока и ложитесь, это вас протянуло где-то, вы одеваетесь легко и всегда на веранде садитесь в кресло, а там тянет, вы ложитесь, а я завтра рано приеду, я завтра как раз свободная в отгуле…

Нет, не хватает терпения записывать слово за словом рассказ Людмилы Острецовой. Вроде ничего ужасного она пока и не рассказывает, а какой-то гнилой горечью веет от всего, что она говорит, страшная какая-то морда высовывается вдруг откуда-то, отчаяние подползает. Знаем мы, чем все кончится, нам бы порадоваться за Люду, а нету радости, понимаешь, Люда?

Жизнь-то твоя устроится окончательно, завещание Балконской

Анны Семеновны уже заверено работниками нотариата честь по чести, так что рано или, лучше, поздно, дай Бог Анне Семеновне еще долгих спокойных лет, отойдет гражданке Острецовой Л.И. и жилплощадь в Котельниках, и домостроение с прилегающим участком земли в поселке Переделкино, и все прочее имущество, включая жестяную коробку от импортного печенья, спрятанную до поры за собранием сочинений… впрочем, никого не касается, где она спрятана, а сын завещательницы, Болконский Тимофей Устинович (он почему-то свою фамилию через два «о» пишет), ни на что претендовать не будет из своего зарубежного далека, его вообще признают безвестно отсутствующим, так что вступишь через положенное время ты, Людмила Ивановна, в свои права…

Но душа! Душа твоя, вот что нас заботит. Ворочается она, душа-то, подкатывает изнутри, как обострившийся гастрит?

То-то и оно.

Людмила пошла от электрички короткой дорогою. Сначала, конечно, мимо кладбища, потом к прудам и напрямик через рощу. Тихий воздух теплого и пасмурного июньского дня вдыхался с некоторым трудом, запахи окружающих растений и влажной подножной почвы делали его слишком густым для вдыхания. В пространстве чувствовалась совершеннейшая пустота, даже с прудов не доносились голоса отдыхающих, поскольку день был совершенно будний, и народ занимался трудом в других местах, в городском смраде и беспокойстве. Из живых существ только бестолковая бабочка металась белыми зигзагами над небольшой поляной да мелкие беспризорные лягушата прыгали, словно в мультике, по берегам быстро иссыхающей лужи. Еле слышный звон распространялся между деревьями, откуда бывает такой звон в редком и пустом лесу, неизвестно, но многие его слышали.

И тут на узкой и сырой тропинке, по которой шла, задумавшись, Люда, появился неизвестный мужчина.

Одет он был в спортивный костюм серого цвета, лицо у него было продолговатое, глаза голубые, нос прямой, волосы светлые, короткие. А что голубые глаза были близко поставлены к переносице, и что нос был к концу толще, и этот конец все время вздрагивал, будто мужчина принюхивался к чему-то, и что уши у него были больше обычно встречавшихся Людмилой мужских ушей, а зубы длинные, и их было видно, потому что мужчина все время улыбался, и что шеей он при этом не ворочал, будто застудил ее, — этого лейтенант с Людмилиных слов записывать не стал, потому что в словесный портрет такого не пишут, не положено. Эх, милиция! Не дал, как обычно, введенный по горячим следам план «Перехват» результатов. И никогда не даст.

— Куда идешь, сестренка? — спросил мужчина и показал зубы. — Проводить? Или так пойдем, погуляем?

Никогда в жизни не стала бы Людмила Острецова разговаривать с неизвестными мужчинами неизвестно где, но тут она про свою гордость забыла. Кругом был лес, человеческие голоса не доносились ниоткуда, она вспомнила, как по телевизору объясняли, что с маньяками надо разговаривать, глядя им в глаза, чтобы смутить и отвлечь от дурных мыслей, — и вступила в беседу. Она рассказала, что идет к больной старушке, даже назвала Анну Семеновну бабулей, показала, что имеются в ее небольшой, но вместительной сумке поддельной фирмы Рита продукты, включая испеченные сестрой Галей пирожки и бутылочку, как она, осторожно засмеявшись, выразилась, «от сосудов»… И вдруг, сама не заметив, произнесла, как последняя дура, адрес, по которому идет.

Не успели еще раствориться в теплом и влажном воздухе заветные слова «Публицистический проезд, одиннадцать», как мужчина исчез. Вот только что стоял здесь, скалился, комплименты делал — мол, так бы и съел тебя, сестренка, настолько ты аппетитная дама, — и сгинул. Только кусты зашуршали, да нагнулась и выпрямилась, дрожа мелкими листьями, молодая березка, да мелькнула поперек просеки вдали серая тень, вот и все.

А Людмила тут же очнулась и снова стала самою собой — толковой и решительной девушкой, сумевшей без всякой помощи и поддержки дойти от шпального дома на Юго-Восточной железной дороге до столицы страны и здесь порядочно обустроиться. Поэтому прежде всего она достала из особого кармана поддельной, но практичной сумки небольшой телефон мобильной (и, признаемся, до сих пор для нас непостижимой) связи, набрала номер друга Аркадия и все ему сообщила коротко, поскольку деньги щелкают, но подробно. Аркадий Нерушимов, опытный капитан милиции, выслушал внимательно, не перебивая, выслушав же, приказал идти спокойно, куда шла, а телефон больше не занимать и ни в коем случае не выключать. Люда и пошла…

Ну, что, давно догадались? Правильно. Дальше все будет именно так, как вы думаете.

На веранде дома одиннадцать по довольно глухому даже для дачного места Публицистическому проезду стояла желтоватая тьма, поскольку все занавески из плотного сурового полотна были задернуты. Людмила Острецова пригляделась, привыкла к темноте и обнаружила, что Анна Семеновна встречает ее, сидя на своем любимом месте, в старом и слегка покосившемся, а оттого и плохо качающемся кресле-качалке, из-за простуды накрывшись до самого подбородка большим клетчатым теплым платком и натянув на голову древнюю конькобежную шапочку с мыском на лбу. Однако тут же Люда поняла свою роковую, как говорят про такие ошибки, ошибку: бабка дико, с хрипом захохотала, поглядела на несчастную гноящимися, близко поставленными к переносице голубыми глазками, пошевелила концом мощного носа и вскочила из кресла, оказавшись, естественно, уже знакомым нам неизвестным мужчиной.