Московский полет

Тополь Эдуард Владимирович

– У Горбачева, к сожалению, нет в запасе сорока лет. И даже четырех – тоже. У него есть год, максимум – два. Если он за два года не выведет страну к молочным рекам или хотя бы к хлебным берегам, тут начнется гражданская война.

– Я тоже так думаю, – сказала Моника. – Сегодня утром мы были на вашем черном рынке…

– Где-где? – не поверил я.

– На черном рынке. Это недалеко от нашего отеля. Там, где железнодорожная станция…

– У Рижского вокзала? – спросил я недоверчиво.

– Да, – сказала Моника.

– Зачем вы туда пошли?! – воскликнул я, потому что черный рынок у Рижского вокзала – это клоака преступности в Москве, даже милиция боится туда заходить.

– Well, мы пошли посмотреть на русский black-market [черный рынок], – сказала Моника. – И вы знаете, что случилось?

– Что? –

спросил я, не ожидая ничего хорошего.

– Хорошо, что с нами был Джон О’Хаген. Иначе я бы осталась без своих фотокамер…

И она рассказала, что едва они – четыре ее постоянных спутника из нашей делегатской молодежи плюс Гораций Сэмсон и Джон О’Хаген – вошли на территорию Рижского рынка, как их тут же окружила какая-то банда не то фарцовщиков, не то рэкетиров, яростно предлагая обмен долларов на рубли по фантастически высокому курсу, а также русские иконы, икру и знаменитые наручные часы, так называемые «командирские». А еще через пару минут Моника обнаружила, что часть этой банды уже оттерла ее от всей остальной группы и буквально уносит прочь, сдирая с ее плеч фототехнику. Она крикнула: «Help!», но чья-то рука зажала ей рот, и одновременно острое шило уперлось ей в ребро. А когда американцы, услышав вскрик, попытались ринуться ей на помощь, то оказалось, что каждый из них окружен плотным кольцом. И только двухсоткилограммовый Джон О’Хаген смог своим весом, как тараном, пробить эту блокаду и в последнюю минуту буквально выдернул Монику из рук грабителей…

Я подумал, что Моника рассказала эту историю неспроста. Скорее всего она таким образом объяснила мне свою расположенность к Толстяку и ту легкость, с какой уселась на его колени. Но как раз в этот миг Семен свернул на пыльный Бескудниковский бульвар, и я тут же забыл про Монику и про Толстяка.

…Аня шла по заснеженному Бескудниковскому бульвару. За сугробами была видна только верхняя часть ее фигурки – тонкие льняные волосы рассыпались по шерстяному платку на ее плечах, светлая дубленка расстегнута на две верхние пуговицы. Некоторое время я ехал за ней вдоль мостовой на своем «жигуленке», а потом, в разрыве между сугробами, увидел ее всю – с тяжелой авоськой, в которой она несла из продмага капусту, картошку и бутылку вина «Твиши»…

Это было ровно за три года до моего отъезда из России, то есть на десятом году нашего эфемерного романа. Я жил в эту зиму у Семена, в его холостяцкой кооперативной квартире в Бескудниково. Семен был еще холост, и мы, два swimming bachelors (ветреных холостяка), совсем неплохо проводили время: у меня уже были «Жигули» – по западным понятиям, это почти ничто, нижний уровень нищеты, а по советским – такой же признак принадлежности к аристократии, как в США «роллс-ройс» или «феррари». Нет, даже больше! Представьте себе, что на Пятой, например, авеню какой-нибудь «роллс-ройс» или «феррари» вдруг останавливается возле идущей по тротуару семнадцати-двадцатилетней девушки и хозяин машины, высунувшись из окна, говорит: «Miss, come here! Get in, I’ll give you a lift [Девушка, подите сюда! Садитесь, я вас подвезу]!» Что будет? Я не поставлю и трех против десяти за то, что средняя американская девушка по первому зову сядет в «феррари» или даже в «роллс-ройс». Но я не помню случая, чтобы мне или Семену отказала хотя бы одна москвичка, возле которой мы лихо притормаживали наш зеленый «жигуль». В этой крохотной машине побывали все – длинноногие студентки и фабричные работницы, школьницы старших классов и замужние профессорши университетов, музыкантши и продавщицы, художницы и бухгалтерши, балерины и даже одна – страховой агент с таким бюстом, что моя голова целиком утопала в душной пропасти между ее грудями. А когда она пускалась надо мной вскачь, эти груди гулко шлепались, как тяжелые, спелые дыни…

Тасуя наших дам, мы с Семеном едва успевали освобождать друг другу квартиру в соответствии с заранее составленным графиком, который старались соблюдать железно, поскольку телефона у Семена не было и ни о каких изменениях графика «в последний момент» не могло быть и речи. Но мы справлялись.

(Тут мне приходит в голову, что я зря так разоткровенничался. Если эти заметки будут когда-нибудь опубликованы в СССР, то найдется немало критиков, которые завопят о еврейском половом разбое на девственной русской почве. Поэтому я спешу сказать, что русская «почва» была тогда так же далека от девственности, как вся Россия от коммунизма. И вообще, когда-нибудь историки придут к выводу, что в странах тоталитаризма секс становится единственной отдушиной, в которую устремляется молодая энергия широких масс. Особенно женских… Именно этим, а не машиной «Жигули» или нашими с Семеном уникальными мужскими достоинствами я объясняю наши легкие победы. Жизнь в этой стране так дерюжно скучна, что только в постели можно забыть о бесконечных «происках американских и японских империалистов», о речах Брежнева – Горбачева и очередях за сахаром и сосисками…)

И вот именно в тот период нашего с Семеном полового разбоя, посреди морозной московской зимы, когда ни одна, даже самая целомудренная женщина, даже 23-летняя жена нашего участкового милиционера, не могла устоять против соблазна нырнуть с продуваемой пургой автобусной остановки в нашу теплую машину, а потом – побывать с нами на премьере нового фильма в закрытом для простых смертных Доме кино, а потом – поужинать там же в ресторане, в окружении кинозвезд, а потом… well, вы понимаете… – так вот, именно в этот самый урожайный период, в одно раннее морозное утро, когда Москва еще была накрыта тяжелой, как чугунная кольчуга, ночной пеленой из смеси метельного снега и городского смога, – в это утро в квартире Семена раздался длинный и резкий звонок в дверь. Яшка, рыжий беспородный уродец, которого Семен щенком подобрал на улице, с остервенелым лаем ринулся в прихожую, стараясь залаять свою вину – он проспал момент, когда посетитель вышел из лифта и подошел к нашей двери.

А звонок продолжал звенеть, несмотря на жуткий Яшкин лай.

Проснувшись в гостиной, на диване, я сразу решил, что так требовательно и так рано может звонить только милиция и, значит, это – за мной. Ведь я жил у Семена нелегально, без московской прописки, да еще таскал сюда девочек – вот соседи и настучали.

Семен в одних трусах выскочил из своей спальни и выразительным взглядом показал мне на кухню. Там, на столе, были яркие улики ночного кутежа. Я схватил Яшку за ошейник и потащил на кухню, чтобы поскорее убрать там хотя бы водку и рюмки. (Слава Богу, у нас с Семеном было неписаное правило: никогда не оставлять своих дам до утра, а отвозить их домой, как бы поздно ни заканчивались наши любовные игры.) Тем временем Семен босиком прошлепал к двери и спросил настороженно-сонным голосом:

– Кто там?

– Срочная телеграмма! – ответил из-за двери грубый женский голос.

Мы с Семеном облегченно вздохнули, я крикнул на Яшку, чтобы он заткнулся, а Семен сказал в дверь: «Минуточку» – набросил свой любимый потертый узбекский халат и открыл дверь.

Толстая почтальонша в заснеженной шапке-ушанке, валенках и форменной телогрейке, поверх которой еще была серая шаль-платок, завязанная крест-накрест на груди, сказала простуженным голосом:

– Альтман? Семен?

– Я… – сказал Семен.

– Распишитесь! – И она протянула Семену книгу регистрации телеграмм, а потом саму телеграмму, на которой действительно стоял гриф «Срочная».

– Это, наверно, с «Узбекфильма», – сказал мне через плечо Семен. Он постоянно писал для «Узбекфильма» сценарии о способах применения химических удобрений, о первичной обработке хлопка и прочую показуху. Потом он дал почтальонше два рубля и распечатал телеграмму. Но, пробежав ее глазами, протянул мне: – Почитай…

Теперь, когда почтальонша ушла, я отпустил Яшку, взял телеграмму, прочел:

«ДОРОГОЙ СЕМЕН ЗПТ ПРОСТИТЕ ЗА БЕСПОКОЙСТВО ТЧК МНЕ ОЧЕНЬ НУЖНО НАЙТИ ВАДИМА ТЧК ЕСЛИ ОН В МОСКВЕ ЗПТ ПЕРЕДАЙТЕ ЗПТ ЧТО Я БУДУ СЕГОДНЯ ЗПТ ЗАВТРА И ПОСЛЕЗАВТРА ЖДАТЬ ЕГО В СЕМЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА В ВЕСТИБЮЛЕ ГОСТИНИЦЫ ПЕКИН ТЧК ЗАРАНЕЕ БЛАГОДАРЮ ЗПТ АННА».

– Когда ты ее видел в последний раз? – спросил Семен, вытряхивая грязные пепельницы в мусорное ведро. В его тоне было недовольство не то грязью на кухне, не то моим отношением к Анне. Почему-то все мои друзья относились к ней с большой симпатией и открыто радовались, когда мы с ней мирились, но деликатно помалкивали после каждого нашего разрыва.