Московский полет
Шрифт:
Но я не поддамся ей, нет! Уж если тогда, на той кровати в «Армении», я устоял против нее, то устою и сейчас! А может быть, она ради того и достает меня все эти годы, чтобы сквитаться со мной за ту ночь? Да! Скорее всего это так. Она сама не отдает себе в этом отчета, но это – так…
– Вадя, о чем ты думаешь?
– Так, ни о чем…
– Послушай. «На асфальте спит собака, грязный пес неясной масти, остро выступили ребра…»
– Что это? – спросил я, встревоженно ощутив, что это что-то знакомое, читанное когда-то.
– «И сиреневые мухи жадно кружат в жарком полдне над разорванною лапой – знаке драки и бездомья…»
– Подожди…
– Это Вадим Плоткин сто лет назад, когда учился в восьмом классе. Подражание Эмилю Верхарну. Слушай дальше, не перебивай…
И она до конца прочла наизусть одну из моих школьных поэм.
– Где ты это взяла? – спросил я, когда она закончила.
– Ты мне сам подарил когда-то. Очень давно. Десять лет назад. Я хочу выпить за твою удачу. Чтобы все у тебя было хорошо.
Мы допили шампанское и вышли из гостиницы. Я уже сделал шаг к машине, чтобы отвезти ее домой, но она сказала:
– Может быть, мы погуляем? Сейчас тепло.
Было действительно тепло, градусов десять мороза, не больше. И шел легкий снег. Мы пошли по Садовому кольцу и почти сразу за «Пекином» миновали издательство «Комета», и Аня сказала:
– Вот здесь я работаю.
– Кем? – удивился я.
– Редактором-переводчиком. Я же знаю немецкий. Ты забыл?
Это было еще одной загадкой, в которую я не верил, не хотел верить: семь или восемь лет назад во время нашего очередного замирения, среди ночи, в постели, Аня сказала мне, что работает в немецком отделе библиотеки КГБ. Я отпрянул от нее, но она обняла меня своими теплыми руками: «Дурында, я не стукачка и не агент, не бойся. Я просто библиотекарь. Но Юрий Владимирович, если я его попрошу, может сделать тебе московскую прописку. Правда, еще проще ты можешь получить эту прописку, если женишься на мне». – «А кто такой Юрий Владимирович?» – «Ты не знаешь? Генерал Андропов!» – «Ты спишь с Андроповым?» – насмешливо усмехнулся я. «Дурында! – сказала Аня. – Просто он любит меня как дочь…» Я вздохнул и закрыл ей рот поцелуем – Андропов, председатель КГБ, любит ее как дочь! Ну кто может в это поверить?
Теперь, когда мы проходили мимо больших стеклянных окон издательства «Комета», я тоже не поверил Анне. Очередная мистификация! Если она не поступила во ВГИК из-за своей полной безграмотности – ну как она может работать редактором в издательстве?
– Послушай, Вадя… – Она взяла меня под руку, и вдруг я с изумлением обнаружил, что даже через свою куртку и ее дубленку ощущаю ее упругую грудь. Откуда она взялась? Ведь час назад я сам видел ее худую и без всякой груди фигуру!
Но от ощущения близости ее тела меня уже обдало жаром и ноги стали ватными, как десять лет назад.
А Аня продолжала:
– «В серой кепке пришел сентябрь. О, хотя бы были чаще осенние грозы, чтоб от ливней метало березы…»
Это – снова – были мои юношеские стихи.
Мы шли по тем самым московским улицам, проспектам и набережным, по которым я водил Аню десять лет назад, читая ей лекции по русской литературе. Но теперь я молчал, а она читала мне мои стихи – стихи, которые я писал в школе и в армии, до двадцати лет, и которые совершенно забыл уже к своему тридцатилетию. А теперь Аня читала их наизусть – кварталами.
Нужно ли говорить, что после каждого стихотворения польщенный автор целовал ее, а еще через три часа привез ее в квартиру Семена? Плюхнувшись на диван, она протянула мне ноги – точнее, сапоги, которые сама не могла стянуть. А когда я стянул эти сапоги, то оказалось, что на Анне были только тонкие колготки и она отморозила себе ноги. Я принялся растирать их и греть своим дыханием, а потом принес из ванной таз с горячей водой и, встав на колени, отогревал ее ноги в этой воде. Аня плакала от боли, Яшка подбегал к тазу и отскакивал от него, тявкая на меня за то, что я мучаю такую красивую женщину, и так началась наша последняя с Аней попытка супружеской жизни.
То был единственный в моей жизни случай, когда я поверил, что меня действительно может полюбить красивая женщина. Потому что только любящая женщина может выучить наизусть такое количество ваших бездарных стихов и читать их вам три часа подряд в тонких колготках на московском морозе.
…Да, так вот. На чем я остановился? Вспомнил: Аня шла по Бескудниковскому бульвару. За сугробами была видна только верхняя часть ее фигурки – тонкие льняные волосы рассыпались по шерстяному платку на плечах, светлая дубленка расстегнута на две верхние пуговицы. Некоторое время я ехал за ней вдоль мостовой на своем «жигуленке», а потом, в разрыве между сугробами, увидел ее всю – с тяжелой авоськой, в которой она несла из продмага капусту, картошку и бутылку вина «Твиши». Ее дубленка была чуть выше колен, а ниже были видны подол широкой юбки из темной клетчатой «шотландки» и высокие сапожки на каблучках. Эти сапожки скользили по свежему снегу, авоська оттягивала Ане руку, и она близоруко смотрела себе под ноги, чтобы не упасть.
Я круто свернул руль «жигуленка», дал газ и, распугав пешеходов, на второй скорости протащил сугроб прямо перед ней. Потом открыл правую дверцу:
– Девушка, вас подвезти?
– Псих ненормальный! Идиот! – сказала рядом какая-то испуганная старуха. – Жид проклятый!
Аня села в машину.
– Дурында, ты меня тоже напугал!
Я чмокнул ее в щеку и, не обращая внимания на старуху-антисемитку, прямо по тротуару поехал к торчащей впереди двенадцатиэтажной башне. Там, на десятом этаже, была квартира Семена. Семен так симпатизировал Анне, что назавтра после нашей встречи в «Пекине» улетел в Узбекистан монтировать учебный фильм о работе хлопкоуборочных комбайнов, оставив нам с Аней свою квартиру и Яшку. И я уже собирался лихо подвезти Аню прямо к подъезду, но тут, буквально из-за сугроба, выросла фигура милиционера.
Он поднял руку и поманил меня пальцем.
Я высунулся в окно:
– Дорогой, я тут живу, в этом доме! А подъехать невозможно, снег кругом!
– Ваши документы! – сказал он сухо. У него было желчное, обтянутое, как у выбракованной лошади, лицо язвенника, а на шинели – погоны капитана.
– Дай ему трояк, – тихо сказала мне Аня. Она знала, что мои документы нельзя показывать московским милиционерам: в моем паспорте нет московской прописки, и, следовательно, я не имею права проживать в Москве, а уж тем более – владеть здесь машиной!
– Он не возьмет и десять, – сказал я ей и открыл «бардачок». (Я горжусь тем, что всегда безошибочно определял в России, кто из милиционеров берет три рубля, а кто – только пять и выше, но, к сожалению, мой талант совершенно неприменим в Америке. Хотя, может быть, там оперируют другими цифрами, недоступными для моей интуиции.)
Как бы то ни было, я открыл тогда «бардачок» и вытащил из него большую, свернутую в трубочку «Почетную грамоту Министерства внутренних дел СССР». Это была моя палочка-выручалочка в самых трудных ситуациях. Я протянул ее милиционеру и сказал: