Московское наречие

Дорофеев Александр

Пока Туз размышлял, с чего бы Кришна жрал глину, трап начали убирать. Так и не узнал, что там во рту у Клары. Долго смотрел на сияющий во тьме между морем и небом теплоход и понял вдруг – это отвалила от причала вся его прошлая жизнь. А новая, для которой гениталии устарели, была не совсем понятна. Выпал из современности, стобля!

С юго-запада от Панамы, из далекого залива Москитос доносилось уже дыхание урагана Абандона – остро-трепещущие серебряные нити сквозили во влажном субтропическом плюше. А дома перегорели разом все лампочки. Груша при свече читала книгу о счастливой семейной жизни под названием «Хоть бы он

умер!», где, в частности, говорилось, как полезно, когда ранним утром вчерашний мусор и муж убираются из дома.

«Не приближайся ко мне! – вскричала она. – Тебя видели с какой-то старой блядью на теплоходе!»

Чувствуя себя совершенно невинным, Туз мягко отвечал: «Ну что ты? Это моя соотечественница».

«Тем более блядь! – разъярилась Груша. – Ты разменял изумруд на мелкий жемчуг, но мне еще заплатишь! Если на земле нет справедливости, на небе увидишь!» – повторила скороговоркой слова песни из какого-то сериала.

И Туз почел за лучшее не разъяснять, чем занимался в каюте. Вряд ли бы кто поверил. Он и сам – не до конца.

А Груша и впрямь перестала подпускать к себе. «Живем на сраные тридцать инти хуже индейцев, – говорила сухо и потому особенно страшно. – Сначала заработай на жизнь, потом приходи с деньгами на подносе».

Туз честно пытался. Изготовлял золото, впрыскивая в куриное яйцо ртуть и возвращая на неделю наседке. Именно так по старинному рецепту рождается отменная золотая краска – для чего угодно, с детских люлек до кладбищенских надписей. Однако у Туза получалась невероятно-тухлая муть. Пробовал расписывать деревянные яйца, изображая пернатого змея Кукулькана, но все лавки Фелиса были завалены филлиповскими отборными, с которыми Туз не мог тягаться. Не хватало, видимо, веры, а может, и любви с надеждой.

«Откроем, наконец, школу “Когер”»! – вспомнил как-то ясным утром.

«Да какой из тебя учитель!? – так презрительно взглянула Груша, будто плюнула. – Ты только хочешь, а не любишь! Этого мало, чтобы давать уроки. Между “керер” и “амар” – пропасть, о чем пел еще Хосе Хосе»…

Болтаясь одиноко в гамаке Чинчорро, Туз думал: «Интересно бы узнать, Господь-креадор хочет человека или только любит? Керер – хотеть, креар – творить, креер – верить, кресер – расти. Действительно, этот „кре-кер“ вроде краеугольного камня. Если хочешь и творишь с верой, тогда растешь и воскресаешь. Да как сподобиться?»

Он сговорился с хозяйкой круглосуточной лавки Сиу из племени «ятебянепонимаю» о свидании на кладбище, где боцман любезно предоставил им склеп. Ничего особенного в смысле пракрити от нее не желал. Увлекся одной пурушей, что самого удивляло. И встреча приняла чудной оборот, быстро завершившись поэзией при луне – даже не лордовской, а нынешней российской из любимой книги дона Кохо.

«Нога устала быть ногой, рука рукой устала!» – прочитал Туз, держа в уме и прочие части тела.

«Я тебя понимаю. Десканса эн пас, – поежилась Сиу, хлюпнув носом. – Отдыхай в мире». И покинула поэтическую могилу.

Девятый дар Святого Духа рухнул Тузу на плечи. Овладела энкратия, будто власть сомнительной буквы «эн». Не бессилие, но отсутствие страстей, освобождавшее от многих суетных хлопот.

«Или это закономерный переход к старческой самодостаточности? – размышлял он, сидя на прохладной плите. – Как говорил апостол, все тебе позволено, но ничто не должно обладать тобой».

Утром следующего

дня на местной волне «Голос счастья» услыхал знакомый с детства напев: «Легко на сердце от песни веселой!» Правда, без слов. Груша сказала, что это марш времен мексиканской революции десятого года двадцатого века.

«Вряд ли наш Исаак упер его или купил за чечевичную похлебку, – решил Туз. – Скорее всего, почерпнул из гармонических небесных сфер. Чего там только не витает»…

Так или иначе, а на сердце стало легко и пусто, будто в верхней чашке забытых песочных часов.

Отец множества

В воздухе явственно попахивало ураганом Абандона, и с его приближением творилось много несуразного. Чем крепче становился ветер и понижалось атмосферное давление, тем более диковинные дела вершились на земле.

«Знаешь, чего надумал этот скотина алькальд Атрасадо? – сказала Груша за обедом. – Всем здешним бабам из числа простых вставляют отрицательную спираль!»

«От пьянства что ли?» – не понял Туз, заранее жалея фелисчанок с отрицанием в попе.

«У тебя одно на уме, – сразу рассердилась Груша. – От беременности! Чтобы не рожали! Алькальду лень обновлять надпись на камне. Хочет, чтобы население не превышало пятидесяти тысяч. Скоро будут вывозить, как собак, на необитаемые острова!»

Не успел еще Туз должным образом возмутиться, а Груша рассказала, что повстречала на улице самого алькальда Атрасадо, кривого, но зорко видящего, который признал в ней танцовщицу из ресторана «Сарго», куда частенько наведывался, бывая в Мехико, и предложил на выбор – выложить кучу денег за гражданство или пару раз в неделю изображать перед ним пойманную кефаль.

«Иначе вышлют из страны!» – заключила с истерическими нотками.

По правде говоря, гражданство в Белизе стоило копейки, но Груша желала, чтобы Туз не сидел на жопе ровно, а хоть как-то действовал.

«Так уедем отсюда», – легко нашелся он.

«Ах, ты хочешь, чтобы я опять гуляла с мачо по требованию?!» – вскипела Груша.

Положение и впрямь создалось безвыходное. Глупо идти на прием к алькальду и бить его в кабинете. Лет двадцать назад, наверное, так бы и поступил, а сейчас все казалось суетой сует. Хотя тошно было представить, как это последнее делает Атрасадо с Грушей, – душа сжималась до размеров чернослива. Он не спал всю ночь, точно перед ограблением банка, и к утру сообразил, что алькальда надо убрать. Можно, конечно, пригласить Колю-ножа с автоматом Калашникова, но это излишне преступно. Разумнее сместить Атрасадо с поста, написав жалобу губернатору, – вот цивилизованный путь.

Туз сочинил прошение и отправился на автобусе в Бельмопан, но к дону Пепе его не пустили – то ли был в отъезде, то ли в забытьи, – так что пришлось оставить бумагу за безнадежно-тюремной решеткой окна канцелярии.

По последним сводкам ураган Абандона уже топтал остров Горда близ побережья Гондураса. И в Фелисе его дыхание ощущалось все сильнее. Уличные песочные часы переворачивались до срока, застывая с пустой верхней чашкой.

Призадумавшись, не ограбить ли все-таки банк, Туз пересекал центральную площадь, где у подножия бронзовой лангусты набухали от ветра шатры, и едва не столкнулся с дородной цыганкой, окруженной выводком детишек. Глаза его, как говорится, были удержаны, и он не сразу понял, кто это.