Москва 2087
Шрифт:
Не могла она врать самой себе: хуже всего была даже не сама эта потеря. Хуже всего было то, что она испытала в самом конце потерянных девяти лет. В те бесконечные недели, когда она, выйдя из комы, с непреложной ясностью осознала, что стала безликой. А главное — она мгновенно припомнила, как и при каких обстоятельствах произошла её недобровольная экстракция. И какую роль во всем произошедшем сыграли её отец и её муж Фил.
А теперь он, её муж — даже не бывший! — приволок в штаб-квартиру ЕНК Настасью. Приволок, словно собачонку — пристегнув её к себе наручниками. Их-то Марья Петровна и углядела на телеэкране. И еще — она увидела
Но черная пелена гнева и ярости, застлавшая Марье Петровне глаза, схлынула уже через минуту. А еще раньше, чем это произошло, Настасьина мать принялась торопливо шарить руками по столу, за которым она сидела. Ей было точно известно: с краю на столе лежит толстенный том ин-фолио. Сброшюрованный еще в эпоху, когда компьютеры считались почти что экзотикой. И содержавший в себе подробнейшие планы всех подземных коммуникаций Москвы.
2
Александр Герасимов понятия не имел о том, какие визитеры решили наведаться посреди ночи в штаб-квартиру ЕНК. Но сам он шел пешком по заносимым снегом улицам в том же направлении, в каком незадолго до этого проехал черный «Рено-Альянс». Вьюга швыряла ему в лицо пригоршни мелкого, как толченое стекло, снега. И ветер пробивал насквозь и зимнюю куртку с капюшоном, и вязаную шерстяную шапку, так что Сашке казалось: он шагает по ледяному городу в одной только фланелевой рубашке, поверх которой он даже джемпер надеть не догадался. Хотя — в оправдание себе он мог бы сказать: когда утром он одевался перед выходом из дому, то совсем не планировал шастать по Москве в метель. У него такого и в мыслях не было.
А сейчас мысли у него в голове отчаянно путались и как бы наползали одна на другую. После реградации подобное происходило с ним часто. Он думал одновременно и о своей бывшей однокласснице Наташке, и об её отце, и о своих собственных родителях, которые, похоже, так и не признали его полностью, и о единственном по-настоящему близком ему человеке — сестре Надежде.
Но — самая неотвязная мысль была о негодяе, который обманул его, Сашку, самым немыслимым образом: о Максиме Берестове. Сашка до сих пор не мог принять как данность, что тот доктор — молодой человек с добрыми карими глазами — и есть виновник глобальной катастрофы, из-за которой погиб весь Сашкин класс. Да что там — его класс! Из-за которой погибла чуть ли не половина человечества. Но сейчас он, Александр Герасимов, не мог, хоть убей, заставить себя ненавидеть того молодого доктора. Не складывался у него в мозгу образ монстра — ну, что тут будешь делать?
Так что Сашка почти что обрадовался, когда мысль о докторе Берестове перебила другая, вернувшаяся по кругу: мысль о Петре Ивановиче Зуеве, который диковинным образом сумел улизнуть чуть ли не из самого охраняемого спецучреждения Москвы. Вот уж его-то Сашка и вправду ненавидел. Тут ему не требовалось накручивать себя и подогревать эту ненависть в себе, как с Максимом Берестовым. Собственно, именно желание добиться для Зуева справедливого воздаяния и подтолкнула Сашку к тому, чтобы идти сейчас сквозь метель.
Впрочем, изначально-то он ехал на метро. До того момента, как стал замечать на себе полные ужаса и неприязни взгляды других пассажиров. Поначалу Сашка никак не мог уразуметь, в чем причина этого. А когда до него дошло, наконец, в чем было дело, его успело уже узнать слишком много народу. И то, что он поспешно из метро выбрался и пошел пешком, вполне могло стать запоздалой мерой, которая
И всё-таки, когда Сашка, шагая по улице, услышал вдруг позади себя возглас: «Эй, Седой! Тут люди поговорить с тобой хотят!», он не сразу сообразил, что обращаются именно к нему. Лишь когда раздалось: «Седой, я к тебе обращаюсь!», Сашку осенило: прежнего обладателя его внешности звали Сергеем Седовым! И его лицо знало невесть сколько народу — уж наверняка попытку ограбить склад «Перерождения» освещал не один только ЕНК!
Александр Герасимов оглянулся через плечо — не замедляя, впрочем, шага.
Его нагоняли двое мужиков. Возрастом они были примерно ровесниками Сергею Седову — и, стало быть, они были примерно вдвое старше, чем Сашка сейчас на самом деле. А если принимать во внимание, что пять лет своей жизни Сашка потерял — то и втрое старше. Их лица показались ему смутно знакомыми, хотя он никак не мог припомнить, где он видел этих людей прежде. И еще — Сашка был почему-то убежден, что их было не двое, а четверо.
Он ускорил шаг, убеждая себя, что при ночном освещении, даже — при праздничной иллюминации, он мог и обознаться. Про свою мнительность реграданта он хорошо помнил.
То, что он не обознался ни в малейшей степени, Сашка удостоверился, когда дорогу ему заступили еще двое крепких мужчин возрастом за тридцать. Их и вправду оказалось четверо. И Александр Герасимов вспомнил внезапно, откуда недобро лыбившиеся хари этой четверки ему знакомы.
3
Марья Петровна Рябова почти мгновенно раскрыла том ин-фолио именно на тех страницах, которые были ей нужны. Она и прежде изучала именно их — так что ей почти и не требовалось сверяться со старинными планами. Два месяца назад, когда Настасьина мать только разрабатывала свой нынешний комплот (она любила неоархаизмы), её эмиссару с удивительной легкостью удалось эти планы раздобыть. Том ин-фолио зарастал пылью в одном почти заброшенном библиотечном архиве. Да и кому, спрашивается, могли бы пригодиться столетней давности сведения о подземных коммуникациях Москвы?
Но — комплот Марии Рябовой как раз и был основан на том, чтобы захватить и использовать допотопную подземную инфраструктуру Первопрестольного града, которая еще сто лет назад считалась «законсервированной».
— Может быть, — осторожно осведомился эмиссар Марьи Петровны, когда узнал, что ему придется из архива выкрасть, — нам лучше поискать в Корпнете что-нибудь более актуальное?
Марья Петровна едва сдержала себя тогда, чтобы не вмазать умнику по физиономии. И не объяснить ему доходчиво, куда он может пойти со своими советами. После реградации приступы раздражительности накатывали на неё даже не ежедневно, а чуть ли не ежечасно. Но — услуги, которые оказывал «эмиссар», были для Марьи Петровны слишком уж ценны. И она сказала — почти без раздражения, вроде бы даже с иронией:
— Вы, сударь мой, поменьше умничайте — доверьтесь мне.
И он, этот её эмиссар, вынужден был признать впоследствии её, Марии Рябовой, правоту. Если бы они не знали наверняка, какие канализационные трубы остаются сухими уже более века, вряд ли они смогли бы перемещаться под городом с такой скоростью — и, можно даже сказать, с комфортом! Да, в старом коллекторе попахивало — но не более того. Разве это можно было сравнивать с чудовищной, вышибающей слезы из глаз, вонью, какую источали действующие системы канализации?