Москва Поднебесная

Бочкарев Михаил Александрович

Женщин в жизни Богдана было немного, и все они не шли ни в какое сравнение с телезвездой. То были, в основном, сильно пьющие, похабные торгашки с вещевых рынков, сильно пьющие, развязно-пошлые шлюшки с ленинградского шоссе, и одна женщина-крановщик, у которой Богдан жил последние полгода перед сроком. Женщина-крановщик, по имени Клавдия, тоже много пила, имела три золотые коронки на зубах, и сына-двоечника. Богдан её не то чтобы любил, просто жить ему было негде, а Клавдия ничего не имела против нигде не работающего сожителя. Возвращаться к ней амнистированный ни в коем случае не собирался, во-первых, потому что любил другую – телезвезду Вознесенскую, во-вторых, потому

что у крановщицы была тяжёлая рука.

Спьяну она частенько поколачивала щуплого Мамедова за всякую мелочь. То за проданные серебряные её серёжки, то за вазу, разбитую случайно, а то и за нежелание удовлетворять горячий, словно чрево вулкана, пыл крановщицыной страсти. Гасить-то его всё равно потом приходилось, но стоило это Богдану немалого, да и для жизни занятие было опасным. Несколько раз чернявая голова Мамедова, застревая промеж мощных ляжек Клавдии, сотрясающейся в оргазме, чуть не трескалась, словно переспелый арбуз, сдавливаемый прессом.

Мамедов порывался поначалу Клавдию зарезать, когда та, отлупив его и получив порцию недостойных джигита ласк, которые любила больше общепринятых, заваливалась спать, громогласно храпя и распространяя по комнате зловонный перегар. Но, здраво оценивая ситуацию, он всякий раз передумывал, понимая, что, кроме как у крановщицы, жить ему не у кого. Потом Богдан попался, и домом его надолго стала тверская тюрьма.

Третья цель Богдана была банальна до невозможности: он хотел выпить водки.

Направляясь к останкинскому телецентру, Богдан заподозрил, что что-то вокруг изменилось. И изменилось кардинально. Первое – запах. Весь летний воздух был пропитан канализационными испарениями, словно внезапно налетевший на столицу ураган перевернул и выплеснул на тротуары сотни пластиковых кабинок биотуалетов.

А второе – башня. Её не было! Вернее, она была, но была совсем не такой, какой Богдан видел пять лет назад. Бетонный обрубок архитектурного гиганта торчал из земли и напоминал застывший хобот исполинского слона, зарытого в недрах города. Из чрева этого хобота тянулись во все стороны сотни шлангов. По всей видимости, они качали оттуда что-то. Что, Богдан не знал. Вонища постепенно усиливалась, и дышать становилось опасно для здоровья.

Когда Богдан, превозмогая тошноту, подкатывающую к горлу, добрался до здания телецентра, он увидел множество людей возле входа. Среди них были и звёзды экрана, много раз виденные Мамедовым в телевизоре, и политические деятели, активно о чём-то спорящие друг с другом, и менты с автоматами, важно разгуливающие среди именитых сограждан. Были здесь и простые люди, отгороженные милицейским кордоном. Они стояли с плакатами и лозунгами, тревожно посматривая на снующих у входа в телецентр звёзд. Многие были в респираторах и повязках, а некоторые и в противогазах. Люди скандировали что-то о бессовестности власти, просили вернуть им смысл жизни и телесериалы, но их никто не слушал.

Мамедов протиснулся в толпу и, словно один из червей в банке, пополз к ограждению. Он чувствовал, что женщина его грёз где-то здесь, где-то среди своих телевизионных коллег возле входа.

Наконец Мамедову удалось просочиться к ограждению. Впереди стояла баба в домашнем халате и белой панаме, мешающая обзору. Она была похожа на корявый распухший гриб. Мамедов, словно грибник-эстет, брезгливо оттолкнул её в сторону. Баба взвизгнула, обругав Мамедова «чуркой немытой», и уползла подальше от злобного взгляда, которым вор-рецидивист одарил её.

Богдан, ничего не слышавший о происшествиях в Москве, предположил, что в Останкино имел место теракт. Внутренне порадовавшись успеху своих собратьев по

крови, он, пристально прищурившись, начал искать в толпе Вознесенскую. Но её, по всей видимости, не было. Зато Богдан обнаружил одного известного режиссёра по фамилии Пришвинд, который, по слухам, состоял в любовных отношениях с телезвездой, покорившей преступное сердце. Мамедов с ненавистью расчленил режиссёра на несколько частей и разбросал окровавленные останки по ступеням, ведущим в телецентр. Благо произошло это только в его сознании. В реальности же режиссёр, розовощёкий и здоровый, лоснящийся на солнце, словно новорождённый, с торчащим из расстёгнутого пиджака пузом, стремящимся прорвать голубую сорочку, курил трубку и оживлённо о чём-то беседовал с молодым политиком Костромским, известным тремя загородными виллами и шикарным особняком на Рублёвском шоссе. Поговаривали, что политик метит в президенты и имеет крепкую мафиозную поддержку. О чём они разговаривали, Богдан слышать не мог.

Тут к Мамедову протиснулся потный, пахнущий валидолом мужчинка, держащий в трясущихся руках кипу бумаг. Он испытующе посмотрел в глаза Мамедова и, словно найдя в них то, что и хотел найти, нервно, срываясь на визг, сагитировал:

– Поставьте подпись! Хватит беззакония, мы положим этому конец!

– Чему? – не понял Богдан.

– Разрушению основ государства! – провизжал нервный мужчинка.

– А что тут, в натуре, произошло? – Мамедов догадался, что наглотавшийся валидола агитатор точно в курсе происшествия.

– Вы не знаете? – удивился потный собиратель подписей так, что даже растерялся. – Да как же? Вот полюбуйтесь. – Он скосил глаза в сторону телебашни. – Разрушили основу государства! Поливают общественность дерьмом!

– Кто разрушил?

– Президент и правительство! – твёрдо заявил агитатор, пламенея щеками и взглядом. – При пособничестве продемократической журналистки Вознесенской! Демона, скрывавшегося под личиной ангела!

– Как-как? – уточнил Мамедов, чувствуя, что на непорочность его возлюбленной покушаются нагло и дерзко.

– Они и ангела изобразили специально! На компьютере! – раззадорился агитатор. – Чтобы народным массам мозги запудрить!

– А Вознесенская? – уточнил Богдан, внутренне напрягаясь.

– Телевизионная проститутка! – не задумываясь, выпалил тот. – Или, проще говоря…

Но договорить он не успел: Мамедов сбил беднягу с ног выверенным ударом в челюсть. Агитатор подлетел вверх и, отпружинив от спин толкущихся демонстрантов, рухнул на асфальт. Мамедов со злостью принялся пинать ногами оскорбившего его мечту мужичонку, за чем и был замечен милиционерами. Трое служителей закона впрыгнули из-за ограждения в толпу, накинулись на Богдана и скрутили, как бешеного пса. Получив от ментов успокоительного в виде точечных ударов по почкам, Мамедов был закинут в «козлик», который покатил его, всё ещё мысленно добивающего беднягу-агитатора, в отделение.

Пресса

Вернувшись в отделение, Загробулько кипел от злости, вспоминая гендиректора злополучного треста. Кипение его поддерживала непрекращающаяся московская жара.

Он сел за рабочий стол, выпил ананасового сока, оставшегося после утопической пьянки, приведшей к последствиям, объяснить которые Вифа Агнесович никак не решался. Сок скис, оставив во рту сладковатую горечь, которую Загробулько поспешно запил водой из графина. Сев за стол, он бросил перед собой папку, изъятую у Берга, посмотрел на неё брезгливо и икнул. К горлу подкатил изжогой ананасовый аромат, Вифлеему стало тошно, и он поморщился, отчего-то вспомнив мерзкую рожу сослуживца, превратившегося в свинью.