Москва времен Чикаго
Шрифт:
Но теперь он словно преобразился. Он понял, к кому его привели. К Мягди. А у того был телефон сотовой связи. Это было его единственной возможностью выйти во внешний мир, позвонить своим влиятельным друзьям.
Джевеликян даже не встал с кровати при его появлении. Он с ненавистью взирал на то, как к нему в камеру втолкнули Титовко.
А Титовко было чему поразиться. Он, конечно, знал, что у Мягди особые, комфортные условия. Но все познается в сравнении. И только побывав в переполненной камере, узнав жестокие нравы обитателей изолятора, он понял, что означает в тюрьме хоть малейшая привилегия. Даже такая мелочь, как перемена места от параши к нарам, и то показалась ему райским наслаждением.
Джевеликян же восседал в своей отдельной камере как восточный князек. У него была кровать с чистым бельем, в углу на цивильной тумбочке мерцал цветным экраном телевизор, был даже письменный стол. А уж о персональном телефоне, по которому прямо из тюремной камеры можно связаться с любой точкой земного шара, и говорить и мечтать не приходилось!
Поэтому Титовко, войдя в камеру, первым делом обшарил ее в поисках заветного телефона.
Это не ускользнуло от внимательного взгляда Мягди. Но он, скривив губы в злой ухмылке, процедил:
— Что же, дорогой, не здороваешься?
— Здравствуй, Мягди Акиндинович! — сказал Титовко охрипшим от постоянной жажды голосом.
Он облизал языком запекшиеся губы и жадно уставился на большую пластмассовую бутылку кока-колы на столе.
— Поздравляю с прибытием! — все так же язвительно продолжал Мягди.
Титовко хотел что-то ответить, но не смог. Комок подкатил к горлу, перехватив дыхание.
Это не входило в планы Джевеликяна. Он хотел всласть наговориться со своим бывшим другом. Поэтому он кивнул в сторону бутылки заветной воды:
— Пей!
Его гостю только это и было нужно. Он кинулся к бутылке и, не наливая в стакан, прямо из горлышка, задыхаясь и некрасиво булькая, стал засасывать спасительную влагу. Наконец утолил жажду и настолько пришел в себя, что, даже не спрашивая разрешения, сел на стул. А как только сел, сразу попросил:
— Дай телефон. Мне позвонить надо.
— А если не дам?
— Ты… ты не посмеешь этого сделать!
— Ты же посмел меня отсюда не выпустить!
— Да как ты не поймешь, что это не в моих силах! Видишь, я сам здесь!
Аргумент показался убедительным: вид измученного Титовко был настолько красноречив, что сомневаться в его бессилии не приходилось.
Однако такой аргумент был убедителен для кого угодно, только не для Джевеликяна. Уж он-то знал истинные возможности Титовко. И то, что его заклятый враг сам очутился в тюрьме, отсылал исключительно на действия Господа Бога, который внял его просьбам и наказал продажную сволочь.
Мягди хотел об этом напомнить Титовко, но тот опередил его:
— Умоляю! У меня всего десять минут. Если не успею переговорить, я пропал!
Но, встретив жесткий взгляд Мягди, он мигом осознал свою оплошность. И поторопился ее исправить:
— Клянусь Богом, своей матерью, чем угодно, я сделаю все возможное, чтобы вытащить и тебя отсюда. Но для этого мне сначала надо выбраться самому.
Джевеликяну очень не хотелось идти навстречу тому, кто так подло поступил с ним. Но он понимал, что в словах Титовко есть резон. И потому вынул из-под подушки телефонную трубку с антенной. Затем небрежно бросил ее тому, кто видел в ней сейчас все свое спасение, всю свою жизнь:
— На, подавись! Но предупреждаю, если обманешь и на этот раз, спасения тебе не будет!
Обрадованный Титовко схватил вожделенную трубку и быстро набрал известный только ему номер.
Пока срабатывал зуммер и не было ответа, успел сказать:
— Это только мне известный личный номер мобильной связи с премьер-министром. Дай Бог, чтобы он ответил!
— Алло! — закричал в трубку Титовко. — Николай Николаевич? Это я! Откуда? Оттуда, сами знаете. Что же вы меня бросили в таком крысоловнике погибать! Специзолятор, говорите? Один из лучших в Москве? А вы сами в нем побывать не хотите? Не зарекайтесь, в нашей непредсказуемой стране ни от тюрьмы, ни от сумы зарекаться нельзя!
Титовко говорил с премьер-министром нарочито зло, нагло, чтобы тот понял, что он доведен до крайности и в случае, если ему не окажут помощь, пойдет на все.
— Понимаете, Николай Николаевич, один мой знакомый говорил так: «Не трогайте меня: я слишком много знаю». Вы меня поняли? Боже упаси угрожать, да еще вам! Но, во-первых, я невиновен. Во-вторых, если останусь здесь еще хотя бы на два дня, заговорю и пойду на все.
На какое-то время Титовко умолк, видимо, выслушивая ответ премьер-министра. Затем радостно закивал головой:
— Спасибо. Огромное спасибо. Конечно, понимаю, что нужно время. Я отслужу. До свидания.
Титовко небрежно, как несколько минут назад это сделал Мягди, бросил телефонную трубку на кровать и облегченно откинулся на спинку стула.
— Все! — выдохнул он. — Игра сделана.
Мягди смотрел на него с восхищением. Еще бы: так разговаривать с главой правительства самой мощной державы мира! Да еще откуда: из тюремной камеры!
А как ловко он устроил разговор! И не угрожал, а добился своего! Нет, с таким человеком надо дружить! Такой пройдоха всегда выйдет сухим из любой передряги. И он уважительно сказал тому, кого еще минуту назад готов был растерзать прямо здесь, в тюремной камере:
— Ну, поздравляю вас! Ну, вы герой!
— Чего уж там, — усталый, но довольный собой отмахнулся Титовко. — Кадры надо знать, в этом вся суть. Вождь всех времен и народов, твой гениальный земляк, отлично это понимал! И держал огромную страну в своем кулаке.
— Да уж, не то что сейчас, — начал было Джевеликян, но дверь камеры открылась, и надзиратель тихо, но строго сказал:
— Пора на место: время вышло.
— Послушай, дорогой, — попытался вмешаться Мягди. — Это мой гость!