Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

Райкина Марина Александровна

— А вы Счастливцев или Несчастливцев?

— Я был Счастливцев. Я был веселого нрава. Не унывал. Когда мы поженились, артисты подтрунивали, что наша смешная пара долго не протянет. И только старый комик сказал: «Прекратите. Это не тот случай». Вот сорок лет. А я говорю сорок, а не тридцать девять. Бронислава Константиновна, прекратите. Тут вам не «Братья и сестры».

— А правда, что вы вечно ссоритесь с начальством?

— С начальством я всегда ссорюсь. Особенно если оно из артистов. Когда меня спрашивают: «У вас есть друзья в актерском мире?» — я говорю: «Нет!!!» Я перестал верить артистам. Был один артист… Все… Все… Не в жилу это рассказывать! Дальше поехали. Да Бог с ними —

артистами и начальством.

Я тебе больше скажу: я у Гайдая не снялся в последнем фильме «На Дерибасовской хорошая погода…» по своей же глупости. Умные люди, когда режиссер звонит, первым делом что спрашивают? «Где съемки будут?» А я не спросил, во мне взыграли творческие амбиции: «Леонид Петрович, ну что вы мне предлагаете одну и ту же роль?» Он мне терпеливо объясняет. А я, который в любом дерьме готов сниматься и снимался, отвечаю: «Надо подумать, Леонид Петрович». И Гайдай обиделся. В Америку вместо меня полетел Джигарханян. Провинциальные замашки! Идиот! С Данелией такая же история вышла. Я же говорю, что я человек наоборот. Ну задавай свои вопросы.

— Комиками рождаются или становятся?

— Комиком нельзя сделаться. Я с четырехлетнего возраста, сколько себя помню, смешил людей. Хотел, чтобы смеялись вокруг. В детском саду читал, танцевал, болтал без умолку. Мог спокойно сказать: «Ленин умер и дело его умерло» (не смеется). В школе — то же самое.

— На юморе выезжали?

— Меня выехали в середине года. Я обнаглел до предела: мой вопрос учителю — класс в хохот. Завуч проставил оценки за все четверти вперед и сказал: «Уходи из школы». Поэтому я и пошел в музыкальное училище, чтобы среднее образование получить.

— Кстати, а сейчас-то вы, как духовик, что-нибудь сыграть сможете?

— Черт его знает. Гобой я свой давно продал. На фортепьяно обожаю поиграть.

— Комики выживают в любой ситуации?

— В Ташкенте в эвакуации, во время войны, я был самого маленького роста. Волос — пепельный. Я по-узбекски шпарил, как на родном, без акцента. Все думали, что я местный татарин. Так что я делал? Набирал в чайник холодную воду, ходил по рынку и по пять копеек продавал. Я кормил семью. Да, все деньги были у меня, Марина! Я распоряжался деньгами! А мне — десять лет! Мама ничего не могла продать. Я продавал. Я притворялся, что ворую. У рынка стояли перекупщики, я шел мимо и делал вид, что за пазухой у меня краденое. У них глаза загорались, меня оттаскивали в подворотню: «Сколько просишь, пацан?» Тогда все воровали и продавали.

— А вы воровали?

— Нет. Никогда. Мне предлагали. Меня втягивали… Со мной ворюги опытом делились (показывает, как в военном Ташкенте маленькие умельцы резали сумки). Но что-то у меня в крови: никогда в жизни чужого не взял. Однако косил под вора, чтобы продавать. Это была игра. Я здорово изображал человека, который спер что-то и всего боится. Я приносил все домой. Редко позволял себе пирожок съесть. И до сих пор все в дом тащу. А какая у нас история с чулками вышла! (Передо мной разыгрывается получасовой спектакль, как у семьи Светина хотели в Ташкенте украсть мешок хлопковых чулок, предназначавшихся для продажи. Но воры обломались.)

— Михаил Семенович, скажите честно, у вас никогда не было комплекса мужчины маленького роста?

— Не-а. Не-а. Мне наоборот всегда нравилось быть маленьким, и я издевался над длинными. Не-а, не комплексовал даже с девочками, женщинами. Я всегда любил крупных баб. Я мог идти рядом с высокой и чувствовать себя героем. Я любил до армии переодеваться в женщину. Вот на таких шпильках ходил! Фильдеперсовые чулки натягивал! Во!

— Зачем?

— Разыгрывал. Сейчас бы меня не так поняли (хохочет). Я пудрился. Шпильки. Парик. Грудь подкладывал… И, крутя задом, под ручку с моим другом Витькой, шел по улице. Кокетливо спрашивал приглянувшихся мужчин: «Вы женаты?» «К сожалению, женат», — отвечали они, потупя глаза. Офицеры так и стреляли глазищами (изображает офицеров, глазищи и свое дамское кокетство одновременно). Зачем, зачем? Я человек упрямый. Много лет перед сном я говорил в подушку: «Я хочу быть артистом» (три раза). А уже засыпая: «Я хочу быть известным. Я хочу, чтобы меня знали. Боженька, помоги мне».

— И, когда в сорок лет он вам помог, вы уже стали твердить в подушку: «Хочу быть богатым»?

— Нет. Я постепенно перестал говорить в подушку. Больше просил о здоровье, чтобы сил дал дочку поставить на ноги, потом внучку.

— А виллу на море купить?

— Не хочу. Я море терпеть не могу. И не хочу, чтобы теперь на улице узнавали. Хочу, чтобы меня узнавали там, где я хочу. Чтобы руку не жали, когда я еду в метро.

— Вы хотите сказать, что пользуетесь метро?

— Я же не вожу машину. Баранку в рот не брал никогда. Машины у меня нет. Марина, у меня же ни черта нет. Двухкомнатная квартира на Фонтанке — тридцать метров. Дача — фундамент шесть на шесть, шесть лет как стоит. Я как был провинциальный актер без всего, так и остался им. Веришь, я не могу привыкнуть, когда высокое начальство ко мне с почтением обращается. Думаю, наверное, ошиблись.

— Каждый комик мечтает о трагической роли. А трагическую вы сыграть сможете, если дадут?

— А я играл еще давно очень серьезную роль — начальника снабжения на Севере — такого еврейского человека, с мудрой еврейской психологией. И мне это стоило столько здоровья! Меня мучил режиссер. Он кричал: «Ты пустой, как барабан!» И все-таки я играл эту роль. А был еще интересный случай, когда я репетировал Крутицкого в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты». Перед выпуском режиссер признался нам, что у него ничего не получается: «Завтра я разрешаю вам делать все, что вы хотите». И я ночью думаю: что мне такое сделать, чтобы взорвать сцену? Придумал: Глумов придет ко мне, а я спрячусь. Он — давай озираться, а я из разных мест, как черт, буду выскакивать и текст говорить. Всю ночь промучился, никому ничего не сказал. Начался спектакль. Вошел Глумов, озирается, ищет меня, перепугался бедняга: «А где Светин?» — спрашивает на весь зал. В общем, режиссер снял меня с роли. Он не понял, что я придумал.

Я вот заметил, что на концертах, когда я говорю серьезные вещи, зритель вежливенько так хлопает. А когда смешное — «бис» орет. Но вот у меня сейчас есть спектакль «Дон Педро» (с Игорем Дмитриевым на двоих), где я сам себя и зрителей переломил. Я там не обаятельный маленький человек. Я — мещанин, воинствующий пенсионер, который потом от жизни ломается. Вначале зрители много хохочут, а потом, когда он сходит с ума, потому что не может сбежать от себя в Бразилию, вот тут начинается. Люди плачут. Слушай, Марина, у меня впервые такое. Мне сейчас наш режиссер предложил роль в «Лекаре поневоле». Я задумался — брать или не брать? Я не хочу чистой развлекаловкой заниматься.

— Вы решили сменить амплуа комика?

— Насчет комика… Очень неблагодарная у него участь. Одна девочка мне после спектакля как-то сказала: «Ой, Михал Семеныч, я так смеялась, так смеялась, аж скулы свело. Если бы вы малость подучились, вы таким бы клоуном были!» (Хохочет, как будто его щекочут.) Быть чистым комиком — это неактуально. Надо, чтобы грани были разными. Ролей хочу трагикомических, а в кино все то же самое предлагают — маленьких смешных человечков с одной краской. В этом смысле мои идеалы — Тото, Фернандель, Мазина. Вот в «Ночах Кабирии» — она смешная, а потом как оно все заворачивается…