Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

Райкина Марина Александровна

— А никогда не хотелось на это поле вывести другой персонаж — асоциальный: бандершу, спекулянтку? Помните, какая замечательная Нюрка-хлеборезка была у Волчек в спектакле «Вечно живые»? А то вас всё на постное тянет.

— Нет. Это не постное, моя дорогая. Вот в спектакле «Спешите делать добро» я играла милиционершу. Я человек сентиментальный, и эта роль мне трудно давалась.

— И где вы искали полицейскую жесткость?

— Да-а-а уж — тяжелый случай в моей жизни. Сейчас расскажу. Долгое время я была председателем месткома. Я вообще всегда занималась общественной работой. Была первым секретарем парторганизации. Только не надо смеяться: в нашем театре парторганизация, чтобы вы знали, состояла только из хороших артистов Ефремов, Табаков,

Евстигнеев. Но дело не в этом, а в том, что, работая в месткоме, я хлопотала всем квартиры. Так вот. Одной молодой актрисе нужно было помочь с жилплощадью, и я ходила с ней по всем инстанциям вплоть до Верховного суда. И вот в этой организации в одном кабинете я увидела очень красивую женщину в сером стальном костюме и с таким же выражением глаз. (Иванова разыгрывает сцену в трех лицах.)

— Вы кто? (Металл в голосе.)

— Я истица.

— А я дочка истицы. (Пищит еле слышно.)

— А я председатель месткома.

— Вы что хотите сказать? (Металл и равнодушие в голосе.)

Выслушала нас. И так спокойно, негромко:

— А теперь я скажу — вы никаких прав не имеете, и все.

Я от нее ушла раздавленная, как трамвай по мне проехал. Я поняла, что власть беспредельна. И вот я вышла на сцену и вдруг поймала себя на том, что говорю точно так же, как эта женщина: тихо и страшно. Даже Гафт удивился: «Старуха, как ты это?» А вот так…

— И как часто жизнь преподносила такие подарки?

— В «Крутом маршруте» у меня была очень маленькая, простая роль. Моя героиня говорила: «Разве я трахтирка (так она называла троцкистов)? У нас стариков на трактора не допускают». И все… Хотелось большего. А в это время на репетиции приглашались репрессированные женщины, и среди них была жена Блюхера. Вот она рассказала удивительную историю одной деревенской женщины, которая сидела с ней в лагере. Когда эту крестьянку забирали, ее малолетнюю дочку заперли в доме, чтобы не бежала за матерью и не плакала. Тогда дочка стала биться головой о стекло, разбила его, выскочила и, вся в крови, побежала за матерью по деревне. Я попросила включить эту историю в монолог и теперь его говорю. Роль стала совсем другая — не проходная. Так я дописала себе роль.

— То есть, насколько я понимаю, слово всегда просилось наружу…

— Да. Вот сейчас у меня только пять спектаклей, а мне-то кажется, что во мне больше «сидит». Поэтому я и сочиняю.

— Как правило, женщина сочиняет от несчастной или неразделенной любви.

— А как же… Очень давно я шла по улице Горького и горько плакала, извините за каламбур.

— Что сделал этот негодяй?

— Знаете, очень простая была история и, как выяснилось потом, даже ошибочная. Кто-то пошутил и от имени симпатичного мне молодого человека назначил свидание на Пушкинской площади. Я прождала час, два. Не могла поверить, что он меня обидел, обманул. А он-то не пришел, потому что ничего не знал. Как сейчас помню, я шла по улице и плакала от обиды. Было такое высокое духовное напряжение, что у меня сама собой сложилась песня. Прямо с музыкой. И вот пока я шла от Пушкинской до Белорусского вокзала, вся обида растаяла. Эту песню потом пели в электричках.

Бесконечной тоскою охвачена, Я бреду по вечерней Москве. То ли дождь идет, то ли плачу я, И все думаю я о тебе. Прохожу я по Горьковской улице, Удивленные взгляды ловлю, Я не глупая, я не умница, Просто женщина, просто люблю.

— Красиво. А объект знал, что ему посвящена песня?

— Нет, я ему не сказала… А потом у нас в театре делали спектакль «Пять вечеров». Трудно представить более красивый спектакль о любви. Там играли Ефремов — Толмачева (взрослая пара) и пара молодых: Табаков — Дорошина. Женя Евстигнеев сказал мне: «Слушай, ты все стишки в стенгазету пишешь, напиши нам песню». Музыка уже была, и я написала (поет высоким голосом): «Уехал милый в дальний край, да только меня не взял…». Какой это был спектакль! Боже мой! Пронзительный, как рассвет. Как только закрыли занавес, я побежала за кулисы. От полноты чувств слов не было, и я сорвала с себя сережки и подарила их Лиле Толмачевой. Но пока снимала, сломала застежку. Так их никто и не надел.

Ефремов верил в то, что я могу писать песни, и просил меня написать для постановок «Два цвета», «Продолжение легенды», а потом пришел композитор Колмановский со своим поэтом, и я больше не сочиняла для «Современника». Но ширилось бардовское движение, которое меня увлекло.

А между прочим, мои песни мирят людей. Однажды драматург Гуркин насмерть разругался со своей невестой. Они даже решили разойтись. И вдруг по радио услышали мою песню из «Пяти вечеров». Как рассказывает Гуркин, произошло невероятное: они вытерли слезы, взялись за руки и пошли в загс.

— Ну, а вам, автору, кроме гонорара, песни что-то приносят?

— Я считаю, что удачу. У меня был жуткий период в жизни, когда один за другим умерли родители, я заболела туберкулезом и казалось, что жизнь кончена. И вот однажды в театральном кружке физмата (физики тогда ударились в лирику) я обратила внимание на Валеру Миляева, который был как вещь в себе. Он пригласил меня кататься на лыжах, взял гитару и сказал: «У меня есть одна песня любимая, ее Ада Якушева написала». И поет, понимаешь, мне «Улицу Горького».

— Как Ада! Как… А-а-а… Это же моя песня!

Я чуть не заревела. Такие чудеса бывают. Теперь мы вместе мучаемся над текстами.

— Как работает семейный подряд Ивановых?

— Мы по отдельности работаем. Я пишу женские номера. Валерий Александрович — мужские. Так написали либретто к спектаклю «Доходное место». Был случай, когда к одной телевизионной передаче мы написали по отдельности две песни, но выбрали почему-то мою, хотя его в тысячу раз лучше. Мы вообще с ним никогда не ссоримся. Он настолько умный человек, что я все безоговорочно принимаю. Он в жизни не выругался матом. И когда на актерских капустниках кто-то себе подобное позволит, он встает и уходит через зал.

— Скажите, Людмила Ивановна, актриса Иванова была когда-нибудь в простое?

— У меня работы всегда было больше, чем я могла сделать. Вела драмкружки, работала с эстрадными певцами, сочиняла, снималась.

— А что заставило вас в таком случае завести еще одну головную боль театр «Экспромт»?

— А из протеста. Несколько лет назад я преподавала в ГИТИСе. И когда я пришла туда, мы решили для второго курса сделать сразу большую работу. Детская сказка — это самое лучшее, что могло быть, и мы написали музыкальную сказку «Крошечка-Хаврошечка». В ней для каждого студента выписали выходные арии. Нас поддержали, особенно Борис Покровский, который в то время руководил музыкальным факультетом. И вдруг сменилось руководство, которое сообщило, что мы с нашим мюзиклом не нужны. «Что же я это буду терпеть, — подумала я. — Я свой театр сделаю. Там я буду писать, ставить и играть». Пошла и зарегистрировала «Экспромт».

— Это в вашем характере? Никогда бы не подумала.

— Нет, неприятности мне никогда крыльев не обрезают. Наоборот. Я всю жизнь начинаю сквозь асфальт прорастать, но в другом месте. Ролей не дают — я в кино снимаюсь. Не снимаюсь — пишу песни. Так вот о театре. Я в то время была депутатом в Бауманском районе.

— Председатель парткома, месткома, депутат… Однако какая бурная деятельность.

— Да, и программа у меня была — культурный досуг населения. Детский театр — разве плохое дело? Я подумала, что в райкоме великолепный зал простаивает от конференции до конференции. Здесь и надо играть спектакли для детей «Снегурочку» и «Царя Салтана». А агитпункт в районе я превратила в маленький театрик: здесь у нас идет чудная сказка под музыку Грига.