Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

Райкина Марина Александровна

МИСТИЧЕСКИЙ АВТОРИТЕТ

Щелчок от Гоголя — Режиссеру нужны крепкие кулаки — Восьмая контора Мосгаза берет на поруки — Зов японской крови

— Валерий, режиссеры, как правило, опасаются мистических авторов вроде Гоголя и Достоевского, которые, если верить театральным легендам, играют со спектаклями и их авторами, как с игрушками. Ты же как будто нарываешься на неприятности и в последнее время только и ставишь Гоголя. Почему?

— Я не нарываюсь. Мне всегда интересен переход человека в другое состояние,

переход от света к тьме, присущей каждому из нас, и в этом смысле я мистики не боюсь. Мистический мир или потусторонний — как хочешь его назови, но я чувствую, что он есть. Не говоря о том, что я театр воспринимаю вообще как некое сновидение. Важно одно — ради чего ты все делаешь? Если я соприкасаюсь с мистикой, то для меня как для режиссера это прежде всего связано с утверждением внутреннего позитива.

Вот, к примеру, спектакль «Бобок» по Достоевскому. Казалось бы, он такой мрачный — кладбище, мертвецы… Но и там, в загробном мире, люди (покойники) не могут расстаться с собственным самолюбием и претензиями. Ну, испугайся, осознай, что тебе дан шанс начать новую форму жизни. Нет — даже в крайней ситуации мы остаемся тем, что мы есть.

— Но признайся, когда ты ставил этот спектакль, где сплошные покойники с ужасающим гримом разлагающихся лиц, тебе не было жутковато?

— Было внутреннее напряжение и ощущение состояния, в котором когда-нибудь окажусь. Знаешь, в детстве мне было очень страшно, когда в деревне я шел мимо кладбища. Я бросался бежать и как сумасшедший влетал в дом.

— И вряд ли догадывался, что покойнички позже станут объектом твоего профессионального интереса.

— Когда я бежал, я как бы слышал за собой чужое дыхание — будто за мной кто-то гонится. Это, кстати, гоголевское чувство. У него в повести «Старосветские помещики» возникает ощущение, что героев кто-то зовет. Кто? Такие вещи не формулируются в словах. Такими вещами нельзя шутить. Как и нельзя шутить с Гоголем. Если ты думаешь, что все про него знаешь, он неминуемо щелкнет тебя по носу.

— А ты получал от Гоголя?

— В Польше я ставил «Мертвые души». Собственную инсценировку, которую сочинил из пяти вариантов булгаковской, я заранее отправил для перевода. Потом приехал в Краков. На первую репетицию собрались артисты — человек двадцать, и я рассказывал им про Гоголя, про черта и про взаимоотношения с нечистой силой — в общем, сказал много умных слов. И вот артисты начинают читать переведенную инсценировку, и у меня в прямом смысле встают волосы на голове. Я слышу совершенно другой, ничего не имеющий общего с моим вариант. И в этот же момент явственно слышу какой-то смешок в ухе.

— По-моему, ты доигрался в мистику.

— Клянусь — смешок был: «Ну, все ты знаешь про меня? Давай выпутывайся». Я был в ужасе. Короче, после разборок оказалось, что переводчик потерял мой вариант и, не переговорив со мной, перевел классическую версию Булгакова и выдал за мою. Вот и вся история. Но это соединение моей самоуверенности с моим рассказом о Гоголе и черте — явный щелчок по носу. От кого только? От Гоголя или от черта? А может, от того и другого? В общем, меня всего зачеркнули, со всеми моими знаниями.

— Ну а поблагодарить Гоголь может?

— Когда ты относишься к нему честно, искренне, то он благодарит просто результатом работы.

Он всегда мне покровительствовал, начиная с дипломного спектакля «Нос», и тогда, когда я ставил «Ревизора», «Женитьбу», «Мертвые души». Интересный автор, но его надо чувствовать.

Между прочим, Гоголь — первый писатель, которого я прочитал в детстве. Это были «Вечера на хуторе близ Диканьки». И знаешь, я смертельно боялся читать «Вия» и листал книгу так, чтобы он не дай Бог мне не попался. Но «Вий» нахально лез на глаза. Какая-то тут есть предопределенность, хотя, повторяю, с ним опасно что-то утверждать.

— Мне уже страшно. Вот интересно, где воспитывают исследователей мистики? Насколько я знаю, ты выпускник Щукинского училища, которое ничем подобным не интересуется.

— Во мне вообще очень много намешано. Вот я окончил «Щуку», был лауреатом, именным стипендиатом. Но в Вахтанговском театре ничего не поставил — не дали. Пять театров предложили работу, я же выбрал «Современник». Мне понравилось, как со мной разговаривали Волчек и Табаков. «Тебе надо работать, надо себя пробовать», — говорили они, а не туманное «поживем, увидим». Мне сразу дали пьесу «Валентин и Валентина»; и я тут же попал в соревнование, так как эту же пьесу Рощина взял Ефремов для МХАТа.

— Судя по лому, который был в начале семидесятых в «Современнике» на «Валентина и Валентину», ты выиграл у старшего товарища.

— В результате — да. Когда маленькую дочку драматурга спросили, какой спектакль ей больше нравится, она ответила: в «Современнике» — и объяснила: «Там все молодые».

— Подумать только: ты в семидесятых годах сделал самый потрясающий спектакль о любви, но вместо того чтобы развивать успех, зачем-то ушел в исследование потустороннего мира, интересного не столь широкой аудитории.

— Мне было двадцать четыре года, Косте Райкину — исполнителю роли Валентина — вообще двадцать. Что я мог ставить тогда, как не спектакль протеста поколения. Спектакль принимали несколько раз. И как сейчас помню, когда Костя выглядывал из-за лифтовых дверей (такая была декорация Боровского), какой-то начальник от культуры наклонялся ко мне и шептал: «А Райкин-то в клетке». Но это было давно. С тех пор я пережил «Современник», встречу с польским театром и его реформатором Ежи Гротовским. Сейчас же меня интересует эстетически другой театр — театр вне текста, вне слов.

— Интересно, такие смелые ребята, которые не боятся лезть в запретное, как правило, из отличников или из хулиганов?

— Я был всегда хулиганом. Ты что, в восемнадцать лет меня чуть не посадили. Три года условно дали.

— ??? Ничего себе подробности…

— Я был шпана. Родители разошлись, когда мне три года было. Воспитывали меня дедушка с бабушкой. В двенадцать-тринадцать лет я был уже предоставлен самому себе. Учился средне, но занимался рисованием и даже поступил в художественное училище Девятьсот пятого года. Но не закончил его: меня завлекли уличные интересы, я перестал учиться. С Миус мы ходили драться в Каретный переулок и в Косой, где, между прочим, жили либо авторитеты, либо те, кто освободился из лагерей. Сталкивались в саду «Эрмитаж», в ход шли ножи, кастеты. Меня ценили в шпанской среде за мозги, я мог просчитать ситуацию вперед. К тому же я занимался боксом…