Мост через время
Шрифт:
…Море было спокойное, утро ясное. Под слабым ветерком отяжелевшая, с торпедой под килем рыбница шла медленно, парус ее скрылся за горизонтом часа только через два.
Ни к полудню, как рассчитывали, ни к ночи она не вернулась. И взрыв с моря не донесся. Что с ней случилось, стало известно лишь несколько дней спустя.
Перед тем как сблизиться с намеченным для атаки крейсером, «рыбаки» поманеврировали перед ним, возможно переусердствовали – слишком долго оставались у него на виду, привлекли к себе внимание. Им просигналили: подойти для проверки.
Белые осмотрели лодку снизу доверху, ничего не обнаружили и уже разрешили отваливать подобру-поздорову, когда вдруг юнга громко,
– А торпеду когда пустим?
Их повесили в Петровск-Порте, нынешней Махачкале.
Коротко о том, что произошло дальше. Поняв, что случай с «рыбаками» – это сигнал о подготовке красными более масштабной морской операции, деникинцы попытались ее упредить. Из заастраханских степей на укрепленный район красных двинулись казаки генерала Толстова. Однако в плавнях, кавалерия потеряла свое преимущество, маневренность, – бои затянулись. А вскоре задули сильные, обычные в этих местах осенние северные ветры, вода у берегов Каспия стала спадать, так что деникинский флот не мог уже ни десант высадить в помощь казакам, ни эвакуировать их при надобности.
Воспользовавшись этим, наша 11-я армия нанесла по белым ответный удар.
На главную базу Толстова, на село Ганюшкино, наступали моряки Кожанова. Бои начались во второй половине ноября, в самый ледостав. Но матросов жгла злость, десятки рукавов-ериков они форсировали вплавь и вброд, среди льдин, не тратя времени на сооружение переправ. Погода была – то дождь, то мороз со снегом, то снова оттепель. Казаки, отступая, прорывались к морю, к заготовленным лодкам, чтобы на них добраться до своих кораблей, но берег успели занять красные курсанты и вооруженные рабочие отряды, присланные из Астрахани. Спастись сумели лишь немногие казаки. Толстов увел их обратно в степь, где они потом рассеялись бесследно.
Сказалась ли эта история с рыбницей, с юнгой на Гроховском? Сказалась. На его отношении к молодым сказалась, пожалуй, в первую очередь. Знали ли про нее Баранов с Алкснисом, а может, и Тухачевский? Во всяком случае, могли знать.
Через одиннадцать лет после нее, причем как раз тоже в октябре, очень молодой человек явился в НИИ ВВС по газетному объявлению о наборе сотрудников в конструкторский отдел. Беседовали с поступающими Гроховский и Титов.
– Урлапов Борис Дмитриевич. Родился в Астрахани, школу кончил в Саратове. Работал в кружке «Парящий полет», строил там планер нашего, вы, наверное, слышали, – Антонова Олега, а также другие аппараты. И свои строил…
– Стоп, не так быстро! Сколько же вам лет, позвольте спросить, Борис Дмитриевич?
– Девятнадцать… скоро будет… Ну вот. Люблю физику и математику, знаком с дифференциальным и интегральным исчислениями, с аэродинамическими расчетами, умею летать на планере, знаю слесарное, столярное, обойное и малярное дело…
– Комсомолец?
– Давным-давно!
– Предлагаю вам место чертежника, Борис Дмитриевич, с этого у нас все начинают.
– Не согласен! Такой работы везде полно, а я хочу конструктором!
– И никак не меньше?
– Так берете или нет?
Пришлось взять. «Не то уйдет Борис Дмитриевич, ведь слезами потом обольемся!» – улыбнулся Гроховский Титову.
А еще через год-другой Урлапов стал в Осконбюро проектировать свои самолёты (начав с тяжелого десантного планера), правда, все же под верховным руководством Гроховского. Летчик-испытатель, писатель М.Л. Галлай рассказывает, как, будучи в 30-х годах студентом, он прирабатывал на авиационном заводе в Ленинграде и поразился, увидев, что филиалом КБ Гроховского там «командует юный Боря Урлапов» – заместитель, главного конструктора.
Верно, что такая карьера – исключение, хотя в Осконбюро не единственная. Верно, что к Урлапову Гроховский был более расположен, чем к кому бы то ни было. Но эта особая расположенность проявлялась более всего в том, что Урлапову и работа доставалась такая, и шишки за нее такие, от которых кости трещали. М.И. Гураль, бывшая чертежница в их бюро, парашютистка, рассказывает, как иной раз Боря выползал из кабинета главного в полном изнеможении, малиновый, видно было, что от позора. И все же Борей он стал для «гроховчан» только впоследствии, когда они превратились в ветеранов, большей частью на покое, а во время работы – только Борисом Дмитриевичем называли Урлапова в Осконбюро, утверждает П.А. Ивенсен. Никакого Бори, Бориса: так установил Гроховский с самого начала. Чтобы – никакого амикошонства, мешающего работе, путающего личное и деловое. Решения заместителя главного конструктора Урлапова было приказано считать решениями самого Гроховского… Хотя в нерабочей обстановке и наедине он был для Гроховского Борей.
– Не улавливаете, почему он меня так опекал, одновременно кроя, как никого другого? – спросил однажды Урлапов нас с Каминским. – Сейчас поймете… Захожу я раз к нему поздно вечером и вижу: сидит шеф в страшнейшем табачном дыму, ссутулившись больше обычного, под морозной струей из открытой форточки. Он тогда опять чем-то недоволен был. Не мной, а попрекать по своему обычаю стал меня. За все вообще попрекать – ну как у таких людей заведено, у бывалых: вы, мол, молодые, на готовеньком норовите проехаться… Я помалкиваю, согласно вздыхаю для вида. С ним ведь ты, Миша, знаешь, – попробуй не согласись! И тут он про эту историю заговорил, про свое фактически первое изобретение – торпеду под килем рыбницы. Вам, говорит он мне, повезло, вы с горем людским не встречались, вы лишь в теории усвоили, кого должны защищать своим делом, вам доверенным. Вас, говорит, обида не терзала, когда вы с винтовкой, а на вас – танки, когда у вас – парусная лодка, а у врага – крейсеры… Вы, говорит, не видели пацаненка на рассвете перед боевым походом, на сходнях, в чужой куртке до колен, с подвернутыми рукавами. Лапкой нам махал пацаненок, в бой шел, как на игру… Он ведь был твой ровесник, Боря, и жил там же, где ты родился, – в вашей Астрахани! И, значит, свободно могло получиться, что я сейчас не с тобой о нем вспоминал бы, а с ним – о тебе…
*
В 1921 году Гроховский, назначенный на важную, но сейчас смешно звучащую должность – комиссара Черноморского и Азовского побережий, ехал в поезде в Бердянск. В общем вагоне.
– …А Нестора ихнего всем известно, что развело с большевиками: вино развело! – толковал соседям, главным образом соседкам, прокаленный солнцем «ой дядечку» с налитыми, в седом сиянии щеками. – Кабы не вино, был бы Нестор у них и сегодня не скажу, в доверии, а в славе – это точно!
Гроховский жестоко ошибся, полагая, что никто его, примолкшего в углу, будто бы задремывающего время от времени, особо не замечает. Давно заметили, еще с посадки. Посматривал на него говорливый дядечка, быстро ощупывал глазками из-под обвисших полей соломенной шляпы.
Позже, выздоравливая в госпитале, Гроховский по памяти восстановил, «вычислил» свой промах. Что в нем тогда, в вагоне, мог без труда разглядеть приметливый дядька? Парень в новенькой офицерской гимнастерке, еще со слежавшимися складками: значит, только что получил ее в цейхгаузе, у властей. А власть – большевистская. Мастью светел не по-здешнему – москаль! И приехал недавно. Ремень матросский, потертый, – матрос. У Махно тоже бывшие матросы гужевались, но этот прикидывается, что не слушает про Махно, а значит – еще как слушает-то!