Мост над бездной
Шрифт:
Ршаве часто надоедали ржаной хлеб, овсянка и ячменные лепешки, которые приходилось долго разжевывать. Он пил вино, когда мог. Для богатого человека это означало — почти всегда. А поскольку он не был ограничен в вине, ему не успевало надоесть пиво, которое местные жители варили из ячменя. Пиво Ршава мог пить, если не было выбора, но так и не полюбил его. После вина оно казалось мерзкой и кислой дрянью. Они с Зауцем во многом расходились, но здесь у них царило полное согласие. Даже молитва за хороший урожай ячменя отдавала для
Ингегерд же воспринимала ячмень как должное. Из разговоров с ней в храме после проповедей Ршава узнал, что она купила много ячменя для варки пива — больше, чем для выпечки.
— В Халоге у нас было только пиво, — рассказала она. — Пока я не оказалась в империи, я вино всего раз или два пробовала. Вино там было и есть только для вождей и важных людей.
— Что за невежественная страна! — не сдержался Ршава, и лишь потом до него дошло, что он мог оскорбить Ингегерд.
К счастью для него, она лишь спокойно кивнула в ответ:
— Теперь я это знаю. А тогда не знала. И как я могла это знать? Ведь я видела только Халогу. Если всего одно место для тебя — весь мир, то человек не может считать его прекрасным или отвратительным, потому что ему не с чем сравнивать. Разве могли бы мы понять, насколько хорош Фос, если бы для сравнения не было Скотоса?
Она сплюнула. Ршава тоже, поскольку этот жест для него стал почти таким же естественным, как дыхание. Он ответил Ингегерд не сразу. Она сформулировала вопрос так, как он никогда не приходил в голову прелату. Насколько ему было известно, так его не ставили и любые другие видесские теологи. Поразмыслив, он сказал:
— Фос есть абсолютная добродетель. И тот, кто это отрицает, ставит под угрозу свою душу.
— Я этого не отрицаю, святейший отец, — спокойно возразила Ингегерд. — Но разве мы поняли бы, насколько он хорош, если бы не увидели, что в мире происходит там, где нет доброты? Мне доводилось видеть ужасное. И вам наверняка тоже.
Если Ршаве и доводилось видеть какие-либо ужасы, то немного; жизнь его была безмятежной и обеспеченной. Но он все равно кивнул, потому что понял мысль женщины.
— Ты полагаешь, что добро кажется слаще после зла, как вино кажется слаще после… гм… соленой рыбы. — Он едва не сравнил его с пивом. Такое сравнение было бы прекрасно понято столичными жителями, — но только не большинством видессиан, живущих в Скопенцане.
— Да, как раз это я и хотела сказать, — согласилась Ингегерд.
— Вино осталось бы сладким даже без сравнения с рыбой.
— Я имела в виду не то, каким оно было бы, а каким бы показалось.
Для Ршавы все в мире было таким, каким оно было. И его гораздо меньше волновало, каким все кажется. Он и Ингегерд уставились друг на друга с раздражением, смешанным с уважением. Ршава первый сменил тему, спросив:
— Получала ли ты известия от мужа?
Она покачала головой, и ее распущенные волосы взметнулись
— Никаких. А теперь, когда лето кончается, вряд ли я что-либо до весны узнаю. Я молюсь о том, чтобы с ним ничего не случилось.
— Я тоже, — сказал Ршава, который действительно молился за Гимерия.
— Я вам за это благодарна, святейший отец, — произнесла Ингегерд и с халогайским фатализмом добавила: — В любом случае все будет так, как будет.
— Все будет так, как пожелает владыка благой и премудрый, — возразил Ршава с легкой суровостью в голосе.
Услышав, как прелат заговорил таким тоном, многие из подчиненных ему священников затрепетали бы. Ингегерд лишь кивнула, как равная равному:
— Думаю, мы одно сказали, только разными словами.
— Что ж, может, и так.
Ршава вдруг понял, что не хочет с ней спорить. Она не была ученым-богословом. Прелат даже не знал, умеет ли она читать и писать. Но она была умна от природы — и мыслила прямо, чего не умели многие. Ингегерд следовала своей логике, куда бы та ни вела, и могла без страха взглянуть на то, что обнаружила бы в конце этого пути.
«Стал бы я с ней спорить, если бы она была мужчиной?» — задумался Ршава. Он даже не мог вспомнить, когда в последний раз уклонился от диспута. Отступление было не в его характере. Он медленно покачал головой. Причина заключалась не в том, что Ингегерд — женщина. Он вступал в споры с женщинами, вообразившими себя теологами, и в столице, и здесь, в Скопенцане. И многие из них ушли от него в слезах: когда он спорил, то противника не жалел.
Тогда в чем же дело? Но не успел Ршава отыскать слова, которые могли бы стать ответом, как Ингегерд склонила перед ним голову и вышла из храма. Тут же ее место занял мужчина, от которого пахло луком, и о чем-то заговорил. Ответы прелата вроде бы удовлетворили пахучего видессианина. Ршава забыл о нем сразу, едва только тот убрался из храма вместе со своим ароматом.
Когда Ршава вернулся в свою резиденцию, он обнаружил, что не может вспомнить ни слова из разговоров, которые он вел после ухода Ингегерд. Он думал о ней и о том, почему не захотел с ней спорить, а все остальное просто вылетело у прелата из головы.
Ответ, однако, пришел, когда Ршава уже засыпал и совсем об этом не думал. Он резко сел на кровати в темной спальне.
— Фос! — воскликнул он и очертил на груди солнечный круг.
Тогда, в храме, он задал себе неправильный вопрос. А правильный звучал так: «Стал бы я с ней спорить, если бы не хотел ее?»
И теперь, в темноте, зримо напоминавшей ему о Скотосе, прелат молился, молился и молился, позабыв о сне. Целибат никогда не был для него слишком тяжелым обетом… до сих пор. Ршава презирал тех, кто позволял грешной плоти становиться между ними и преданностью благому богу. А теперь, совершенно неожиданно, сам угодил в тот же капкан.