Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве
Шрифт:
— Когда-нибудь создадим… А волынить начнем завтра. Не напортачить бы, вот чего боюсь…
— Ну, тут я спокоен. — Бруснев смотрел, как Федор собирает лучину. — Здесь не мне учить, скорее наоборот. И людей знаешь, и обстановку… Будь здоров!
Умом понимал Федор, что винить Бруснева особенно ие в чем: Петербургские связи порвались, с егуповским «центром» покамест свистопляска, говорильня. Конечно, трудно ему в той стае; со студентами-технологами, ребятами деловыми, «русско-кавказцев» и близко не сравнить. И все-таки как же это? Спешил к нему с важной вестью — забастовка! Не стихийная — впервые организованная, подготовленная, о такой мечтать можно! Тут
Перед схваткой все были взвинчены: нервы натянуты, мурашки по спине. Оно и понятно, не каждый день решаются на такое. Догадывались — не обойдется без полиции. И хотя Афанасьев успокаивал, дескать, слишком вопиющ обман — не посмеют с арестами, в глубине сознания допускал: кому-то придется пострадать.
Диспозицию наметил следующую: перед самым перерывом, когда первая смена еще не кончила работать, а люди собрались на вторую, выбежать во двор; прихватив спрятанные куски, бежать к конторе, увлекая за собой всех, кого только можно.
— Шуму поболее, глоток не жалейте.
— Не выманишь первую смену, — усомнился Иван Анциферов.
— Выманим, — ответил уверенно. — Мальцы пособят… — И Чернушкину Мише — Как твои босяки? Не подкачают?
— Только мигну…
— Научи — услышат крик, пускай каменьями окна бьют. Больше звону, веселее будет… Кто у них верховод?
— Есть такой — Семка. Озорной, беда!
— Этому особое дело, самое важное — в корпусе. Покажи ему тормозные гири, коточки… Нынче покажи. Начнем во дворе волынить, а он пусть сразу кидает гирями в аркаты лицевых машин. Понял? Гирями али коточками… Они будут отскакивать, основу спутают… Волей-неволей остановят станки, повалят на улицу…
— А кто прытензию скажет? — поинтересовался Кузьма. — Станки остановим, народ возле конторы соберем… А кто первым начнет с начальством глотничать?
— Могу и я, — не задумываясь, ответил Федор. — Здесь вопроса нет.
Степан Анциферов заносчиво вскинулся:
— Это почему же? Есть вопрос! Не сказал бы про излишки — чего делать стали? От меня волынка пойдет, мне и глотничать!
Сидели опять в кухне, хрустели сушками, швыркали жиденький чаек: спитым заварили. И вроде бы серьезный вели разговор, но обстановка — чайник, блюдца, сушки, чашки, запах кислых щей и прогорклого масла — вся атмосфера артельной кухни как-то снижала ответственность момента. Афанасьев это почувствовал. И потом Степан Анциферов, конечно, герой дня, без него, может, так и не узнали бы о подлом обмане с метками, однако гонор в революции непозволителен, следовало сбить. Федор поднялся с лавки, уперся в столешницу кулаками, внятно сказал:
— Забастовку вырешил комитет. От комитета она и пойдет. Кто с этим не согласный, может на боковую, не обидится…
Афанасьев
— Да, братцы, теперь мы должны называться стачечным комитетом. — Афанасьев приподнял чайник и резко опустил на стол, жалобно звякнула крышка. — Что комитет постановит, тому и быть. Без строгого порядка пропадем. Вот Степан поставил вопрос, кто предъявит претензию заведующему…
— Эго я поставил вопрос, — вытаращился Кузьма, — потом уж Степан!
Афанасьев осадил нетерпеливого Кузьму резким жестом, повторил:
— Степан поставил… Желает эту ношу принять. У меня возражений нет. Кто будет высказываться?
— Чего там, пущай, его зачин, — пробасил старший брат, самый рыжий из троицы. — Крикнет, а мы подхватим.
— Все такого мнения, как Иван? Хорошо. Поручаем Анциферову Степану разговор с заведующим.
Степан довольно улыбнулся, принялся объяснять свое желание:
— Я почему? Иа разбраковке служу, мне сподручнее. А ежели кто другой высунется, мужикам непонятно… А мне веры поболее, каждый знает — служу на разбраковке…
— Все, — Афанасьев поднял руку, — вопрос ясный и конченный. Есть поважнее — давайте составлять требования.
— Какие? — удивился Кузьма. — За лишние аршины стребуем, а еще чего?
— У Филонова, помнится, бастовали, просили ежедневную баню, чтоб мыться и стирать без толкотни. Разве прохоровским не нужно?
— Каждый день? — Степан поерзал по скамье. — Это сколь же воды ухлопают! Не разрешит хозяин.
— Ежели с обманными метками лихо преподнесем, разрешит, — усмехнулся Федор. — Захочет дельце замять, на все пойдет. И основы улучшит, и уток хороший даст…
— И чтоб сорта выравнивали, — вставил Чернушкин Миша. — Коли на одном станке хуже, на второй пусть сортом повыше.
— Верно! — поддержал Афанасьев. — У тебя, Михаила, почерк кучерявый, пиши… Артельную кухню взять. Зачем харчи из хозяйской лавки? Что за мода такая в Москве? Питерские давно уж закупают, где захотят… Старост менять по нашему усмотрению, когда пожелаем. Пиши, Михаила, пиши!
Все записали, но пункт о возвращении на фабрику семидесяти уволенных отвергли. И как Афанасьев ни убеждал, что это единственное требование, которое было бы поближе к чистой политике, заступаться за голь перекатную, пьяниц и картежников, не захотели.
— Не серчай, Афанасьич, — Иван Анциферов говорил твердо, — прохоровские башибузуков не любят, не станут за них вступаться…
Фабрику остановили в пять минут, даже не думали, что так ловко получится. Сопливое воинство Чернушкина Мити учинило форменный разбой: со звоном посыпались стекла, в основы полетели тормозные гири, шум, крик — переполох отчаянный. Ткачи останавливали машины, бежали во двор, каждому любопытно — что стряслось?
А у фабричной конторы уже бушевали рабочие второй смены. Братья Анциферовы возглавили толпу. Не все, конечно, вышло, как договаривались: Кузьма опередил Степана, подлетел к управляющему, ткнул ему штукой ситца:
— Сколь тут аршин? Отвечай!
— Сколько положено, столько и есть. — Управляющий Коркин, старый хозяйский холуй, знающий в лицо и поименно большинство прохоровских рабочих, был неприступно холоден. — Длина куска соответствует…
— Брешет он! — пароходным басом возвестил Иван. — Истинный бог, брешет!