Мосты

Чобану Ион Константинович

– Увидеть бы хоть одну рубашку, сохнущую на плетне. Услышать скрип калитки... Без петушиного крика и собачьего лая рехнуться можно...

Раненых, помещавшихся в школе, постепенно вывозили в бельцкий госпиталь. Освобождавшиеся классы убирали, белили, чистили, превращали госпиталь снова в школу. Все работы осуществлялись с фронтовой оперативностью. Я даже не успевал уследить, как все делалось.

Лишь два события отвлекли меня от дел. В село вернулась семья Негарэ.

И на этот раз Георге Негарэ оказался проворней других

односельчан, руководствуясь, видимо, старой поговоркой: кто рано встает, тому бог подает. Не с пустыми руками вернулся из странствий Негарэ. Длинная его телега, укрытая домотканым половиком, была полна пшеницы.

– В добрый час, кум!
– крикнул он отцу.

– Благодарствуйте. Живы-здоровы?

– В порядке.

– Насовсем?

– У нас еще осталось неубранное поле.

– Жена там?

– Пусть побудет... пока дочек привезу.

– Я хотел тебя предупредить: сарай твой заперт, ключи у меня.

– Какое-нибудь военное имущество?

– Нет, вино сельчан. Военные власти распорядились временно держать под замком. Потом вернем людям... Вот и весь сказ.

– Пока еще уберем, очистим кукурузу... Сарай все равно пустовал бы... Пользуйтесь.

– Что ж, хорошо, что все здоровы...

Второе событие было связано с появлением в Кукоаре моего однокашника Прокопия Гылкэ. Я так обрадовался встрече, что забыл его отчество. И как ни старался, никак не мог выведать у него имя отца. Прокопий был чрезвычайно занят. Снял со спины большой деревянный ранец, - видно, из-за уборочной страды отец не мог привезти его на подводе, - и стал присматривать себе класс для жилья. Я пояснил, что сельсовет подыщет ему квартиру, пусть не беспокоится.

– М-да, жаль! Я бы сложил печь, отец обещал привезти мешок муки... Я ведь умею печь и хлеб, и плачинты лучше всякой женщины.

– В хозяйстве пригодится.

– У нас в семье девушек не было...

– Присядь, ты же с дороги, Прокопий... Э-э-э... Что возишься с этим ящиком?

– Это не ящик, Федор Константинович... Патефон! Пригодится...

– В клубе - вполне...

– Нет, знаете, со мной... У меня другой опыт... Я при помощи патефона преподаю в вечерней школе.

– Это как же?

– Молодежь по вечерам не очень-то любит заниматься. Ходит веселиться в клуб. Тут я включаю патефон. Потанцуйте немного в школе, ребята, а потом немного позанимаемся. Своя методика. На меня в районо писали... Кляузничали, когда работал в своей деревне. Ну, приехала проверка. Ничего не могли поделать: самая лучшая посещаемость - у меня. А посещаемость тоже не шутка. В вечерней школе посещаемость - это все!

– Вот как раз то, что я искал.

Прокопий не выпускал патефона из рук. Ходил с ним из угла в угол.

– Что ты искал, Прокопий?..

– Гвозди!

Но если и это метод или методика, беда мне с ним! Прокопий Гылкэ стал отколупывать замазку и вытаскивать из рамы гвоздики, державшие

стекла. Складывал гвоздики в свою шляпу. Отец удивленно уставился на него.

– Сапоги у меня каши просят... Война... Гвоздей не найдешь.

– Что же вы делаете, товарищ?!

– Что делаю? Учитель должен приходить в школу опрятным... Дети берут с него пример!

– Да, а если ветер?

– Об этом я не подумал! Кажется, вы правы...

2

Кукоара оживала. Ядовитые соцветья бурьянов согнулись под колесами телег и арб. Мужики возвращались домой. Впрягали скотину в упряжь, в ярмо, отправлялись за урожаем в чужие места, где были в эвакуации, на берега Реута, политые их потом.

По утренней прохладе во дворах пели косы. Падала густая трава, сорняки, умудрившиеся вырасти даже на завалинках домов, в сенях, в загонах и колодцах.

Бадя Василе вернулся с фронта домой с пустым рукавом, заткнутым за пояс. Со дня разлуки не написал Анике ни одной строчки: бесконечно перебрасывали с места на место. А после ранения, контузии, у него отшибло память. В Кукоару прибыл в сопровождении санитара, у которого то и дело спрашивал:

– Как думаешь, Аника не продала коней? Плохо дело... Одной рукой прокормить четверо душ...

– Не продала, Василе, - успокаивал его отец.
– Ты скажи спасибо, что домой вернулся... Подрастут сыновья, заживут раны.

– Новая рука не отрастет. Прилажу ремешок к плечу... Чтоб держался черенок сапы. Сыновья у меня... ведь малыши.
– Лицо бади Василе стало добрей, просветлело.
– В Бобруйске, где нас обучали перед фронтом, я видел, как работал один однорукий. Правда, доить овец, наверно, уже не смогу...

– Мальчишки подрастут, - повторил отец.

– Если кони не проданы...

– Нет, Аника - баба хозяйственная...

После ухода бади Василе отец начал наводить порядок на столе, разбирать военную корреспонденцию. Накопилась целая пачка треугольников с разных фронтов. Письма каждый день прибывали с теленештской почты. Многие писали перед возвращением из эвакуации.

– Теперь Василе будет долго жить, - сказал отец, перебирая бумаги.

– Сколько отпущено...

– Нет, ты посмотри сюда.

Я посмотрел. На клочке бумаги величиной с ладонь жидкими чернилами было написано: "Суфлецелу Василий Петрович". Дальше текст, набранный типографским способом: "В боях за Родину... пал смертью храбрых..."

– Почему не отдал ему?

– Из головы совеем вылетело...

– Давай отнесу.

– Возьми. И скажи, что никто еще не знает про это извещение.

Я прыгнул через перелаз. Летел, как на крыльях, словно нес невесть какую радость.

Бадя Василе возился, пытаясь прикрепить к плечу черенок косы. Хотел навести порядок во дворе. И у него бурьян вымахал выше человеческого роста. Увидев меня, виновато улыбнулся, смущенный собственной беспомощностью.