Мосты
Шрифт:
– А что, если какой-нибудь ученик спросит, почему вы носите кольцо?
– Другие носят для украшения... а я ведь женюсь. Детям надо говорить правду, Нина Андреевна, только правду.
– Кстати...
– Математик поднял линейку.
– А если кто-нибудь спросит, зачем вы женитесь?
– Перестань, Яцку.
– Нет, не увиливай, детям надо говорить только правду.
– Любишь ты заковыристые вопросы, Яцку.
Забавная штука - слушать, как серьезные люди говорят о пустяках. Сразу можно представить, какие они были в детстве.
5
Смерть бабушки
Нина Андреевна вписала в классный журнал оценки из тетрадок, напевая песенку. Вид у нее был весьма беззаботный, но ясно, любопытство распирало ее: так и ловила на лету каждое слово. Только госпожа Хандрабур смотрела на меня сочувственно. Она была мне очень признательна за то, что принял ее на работу. Из любви к супругу вернулась она с запрутской стороны. Сельсовет вернул ей дом. Ее восстановили на учительской работе, зачли стаж. Понемногу жизнь налаживалась на новом месте. Приходят письма от мужа: он в лагере военнопленных в Крыму. Пишет, что скоро отпустят.
В ее присутствии я чувствовал себя неловко. Она была моей наставницей, а теперь мы поменялись ролями. Благодаря тем знаниям, которые худо-бедно, но я получил от нее, меня сделали директором! Но сильней этого меня смущало другое обстоятельство. В памяти всплывал альбом со слащавыми стишками и посланиями. Не хватало еще, чтобы Прокопий Иванович принес эту тетрадь в учительскую... Я бы со стыда провалился сквозь землю...
Нелегко приходится мне теперь! Раньше, когда Митря был дома, я, как что, бегу к нему. Теперь приходится обращаться к баде Василе, просить, чтобы позвал Вику...
Вероятно, любовь нетерпеливей всего на свете. Забываю все, бегу к баде Василе. Своей единственной рукой он мелет пшеницу на ручной мельнице. Со времени эвакуации в селах стало полным-полно этих машинок. Как говорил дедушка, теперь мы богачи - своя мельница в сенях. В годину бед и войн в каждом доме ручная мельница. Бадя Василе выслушивает меня. Кашляет в кулак. Идет и приносит с печи лукошко просушенных зерен, сплевывает на ладонь:
– Зачем ее звать? Она же выходит замуж... И пусть! Свет на ней клином не сошелся, товарищ директор.
– Вот как... Замуж?..
– А мы с Аникой разговаривали... Гордый, говорю, парень у дяди Костаке. Даже замечать не хочет. Молодец, так и держись. Сама потом будет локти кусать. Ничего, женщинам все это легче - поплачут и успокоятся. А у мужчин боль запекается в сердце...
– Эй, Василе, опять ты заболтался? Мамалыжка выкипает, а ты еще не намолол кукурузной муки.
Аника помоложе бади Василе, но двое детишек, сидящих у казанка, а также вздувшийся живот дают ей право покрикивать на муженька.
– Бабы такой народ, товарищ директор... Но и без них невозможно... Вот на фронте будто чего-то недоставало...
– Хватит точить лясы, Василе!
– Вот этого как раз недоставало... Как ни силен мужик в мирских делах,
– Чтоб тебе было пусто, Василе!
Прибежала Аника, схватила рукоятку мельницы. Но бадя Василе слегка коснулся ее большого живота:
– Ступай отсюда, жена! Побереги моего солдата. Я его с немецкой границы, может, привез!
– И он принялся молоть.
– Когда жена не набрасывается на мужа... это не баба! Любовница или содержанка. Не хозяйка в доме!
Возвращался от бади Василе с единственной мыслью - отомстить! Чтобы целый век меня помнила. Подумаешь, за богатством погналась...
Брошу учительствовать, стану деньги копить. Чтоб шея у нее искривилась, как посмотрит, какой я дом построил. Чтоб слезами платок вымочила, как увидит моих вороных.
Назло ей никогда не женюсь. Пусть видит, как страдаю. Пусть и сама оттого страдает.
Для осуществления этих моих планов требовался сущий пустяк: действовать. А со мной могло случиться, что взберусь на сеновал и там втихомолку все перестрадаю. Могу и попроситься на работу в другое село. Но это было бы отступничеством. Позорным бегством, дезертирством с линии огня.
Большая боль рождает и большую решимость. Я тогда жил, как в горячке. Подушка под головой пылала с четырех углов. Целыми ночами ворочался и стонал. Растирал Вику в порошок. И она каялась. И я ее прощал. Перед рассветом мы вдвоем перебирались в другое село. Я помогал ей поступить в педучилище. Потом ненадолго засыпал с мыслью, что утром же надо ее позвать и сказать: "Пока не поздно, бросай все к лешему!"
Но когда я просыпался, во мне просыпались гордость и упрямство. Еще чего - выклянчивать любовь! И жажда мести снова охватывала меня. Будь что будет. Не мешкая, я отнес заявление в районо - попросил освободить меня от работы! Безо всяких объяснений. Домой вернулся, слегка успокоенный. Сказал родителям:
– Что, если погрузить бочку вина... Продать бы в городе...
– Можно, - согласился отец.
– На деньги возьмем хлеба. Весна идет... Многое понадобится, поддержала мать.
– А кто отвезет?
– спросил отец.
– Я поеду.
– А школа?
– Я подал заявление, уволился...
– Подал?! Какой быстрый!
– Молодец, беш-майор! Купчиком захотел стать? Всякий народ у нас был в роду: решетники, пастухи, писаря... Только воришек и купчиков не было.
Мать и отец молчали. А дедушка то смотрел мне в глаза, то поглядывал на ноги: мол, дурная голова ногам покоя не дает. Потом залпом выпил вино из кружки, стоявшей на плите, и повернулся к отцу:
– Ты, Костаке, сделай, как Лейба. Дай ему тысячу карбованцев... и пусть барахтается сам. Послал же Лейба своих сынов в Америку.
Никто не чувствует так сыновней муки, как отец. Видно, батя мой решил: пусть развеется, пусть помотается по путям-дорогам, может, и образумится. Вслух сказал:
– Что ж, испробуем и это. Но хорошенько подготовься в дорогу.
– Не подготовится, сам будет расхлебывать. Извоз и торговлишка - это тебе не в классе стоять... Заложил карандаш за ухо и ступай охотиться за девками... беш-майор!