Мосты
Шрифт:
Горя часто замигал глазами, потерял равновесие, замахал руками, словно пытался зацепиться за воздух. Но дедушка напал так неожиданно, что Горе не оставалось ничего иного, как прыгнуть в галдящую толпу. Дедушка, невзрачный, ссохшийся от старости, искал его глазами, но видел только макушку, да еще долетали обрывки непонятных слов:
— Балласт эпохи… Тормоз прогресса…
Митря вывел на веранду музыкантов, не успевших вытряхнуть крошки из бород.
— Быстрей сыграйте что-нибудь, свадьба расклеивается! — небрежно усмехнулся он.
Митря был рад скандалу. Отец отложил его, Митрину,
Теперь, когда музыка смолкла, слышен был только голос деда. Старик напомнил Горе обо всем: как тот выбил окна у корчмаря Лейбы, как издевается над собственным отцом, вырастившим его.
— Да уж, из собачьего хвоста не сплести шелкового сита!
В конце концов дедушка рассердился и на отца Гори.
— По его милости я теперь не могу взять кусочек хлеба в его доме.
Гости покатывались с хохота. Не смеяться было невозможно.
— Да будет земля пухом жене бади Вани… Как замесит опару, чтобы испечь хлеб, так потом неделю ходит по селу и хвастает: «Гляньте, какие у меня белые руки! И мыть их не надо!..» Тьфу!.. Меня хоть режьте — кусочка в рот не положу. Стакан вина и доброе слово — это еще можно, беш-майор! Что ж, пусть старого волка съедят овечки!
3
Да, Василе расставался с холостой жизнью.
Женился он на Аникуце, которую я видел как-то на пасху у Георге Негарэ. Так и случилось — как говорится, не сам ковал, какую бог дал.
Когда у родичей из Чулука было много овец, в доме Негарэ только слышно было — кум Арвинте, кума Зоица, Аникуца. Но с тех пор как судебные тяжбы поглотили стада и начались у кума Арвинте неприятности, имя его стали упоминать все реже. Теперь это родство могло только напортить, кума вспоминали втихомолку, с опаской. Его, говорят, поймали — изготовлял фальшивые монеты. А ведь лучший был гончар во всем Чулуке! Целые дни торчал он у гончарного круга, лепил, делал горшки, вазы, миски, кувшины.
Теперь, как сказал дед, от самого Арвинте останутся одни черепки. Упекли его в соляные копи на каторгу на двенадцать лет.
Бадю Василе, насколько я знаю, привлекало не имущество: то, что уцелело после суда, имуществом не назовешь. Верно сказано: озеро, возникшее от дождя, быстро испаряется.
Сама Аникуца как будто не так уж привлекала его, хотя ножки у нее с подходом, руки с подносом, сердце с покором. А главное, завидовали ей все пьющие в Кукоаре: самые закоренелые пьяницы валились с ног — Аникуца же, выпив не меньше всех их, оставалась бодренькой — как ни в чем не бывало. Ничто не могло замутить ее маленькую точеную головку — ни вино, ни выморозок — винное сердце, ни водка. Говорили мужики: как же ей захмелеть,
А бадю Василе, если вы хотите знать, покорила глиняная амфора.
Наведываясь довольно часто к невесте, Василе приметил громадную амфору — ведер на десять, стал отчаянно ее нахваливать, гладить. Действительно, это была отличная амфора, сработанная отцом невесты еще в молодости. Уж если он умел отливать монеты с головой короля, которые можно было отличить от настоящих только по звону, то уж амфору, конечно, изготовил прекрасную. Делал для себя — ни труда не жалел, ни материала.
— Сумеешь ты ее унести, Василикэ? — усмехнулась будущая теща.
— Отчего же нет!
В тот вечер ему подарили амфору. Да еще на четверть налили белого вина. Что оставалось делать? Из-за этой амфоры Василе едва не позабыл жениховские обязанности — больше ее ласкал и холил, чем невесту!
Теперь амфора стояла где-то на овчарне, наполненная до краев засоленной на зиму брынзой. А бадя Василе, наверно, удивлялся: «Что же будет? Женюсь? Не женюсь?» Привык он, чтобы опекун командовал им на каждом шагу: когда идти есть, когда на работу. Сегодня на вопрос Негарэ: «Что хочешь, Василикэ, хлеба или калача?» — он не ответил, как всегда, шутливо: «Можно калач… Он тоже лицо господне» — не до этого было. Дергали его со всех сторон, особенно Негарэ, все напоминал: смотри, чтоб в карманах была мелочь — молодых будут кропить водой, поздравлять, надо дать бакшиш.
Тетушка Ирина снимала с его пиджака пушинки и нашептывала на ухо:
— Когда сядешь в подводу, не забудь перекреститься на все четыре стороны.
Что ж, так принято на свадьбах: родственники должны поучать и советовать, жених — внимать и слушаться:
— Караул! Помогите!
— Горе мне!
Никто ничего не понимал. С криком бежали бабы, мужики вопили: «Забегай вперед! Держи!»
Гости кинулись со двора, хотели посмотреть хоть одним глазом, что стряслось. А визг и крик — будто волки напали.
— Чистый лизион! — смеялся мужик с усами, похожими на пшеничные колосья.
— Вот так происшествие!
— Что случилось, дед Петраке?
— Все уже кончилось. Было да сплыло…
Мы с Митрей надевали уздечки лошадям, подоспели с опозданием.
— Раз вы не хотите рассказать… — начал Митря.
— Все из-за шефа поста. Пошел в овчарню по нужде. Знаете, какой он обжора. И не заметил, что там же, на соломе, дрыхнет громадный хряк… На все село один такой. Испугалась чертова тварь и ну из-под него… Рылом уткнулась в галифе, тут оказался шеф верхом на хряке! Катается по двору с голой задницей!.. Вот и все происшествие.
Катание шефа поста на свинье, а также обилие доброго вина развеселили гостей. Хохотали даже нелюдимы, беззубые старики, прикрывавшие рот платком.
Удалое гиканье позвало дружков в дорогу. Жених, вылощенный, нарядный, восседал на самой красивой подводе. Хоть он и не был глух и слеп, смеяться ему не полагалось. Глазами он все же искал шефа жандармского поста. Впрочем, того и след простыл. Да разве останешься на свадьбе после такого срама?
Выехав верхом из ворот, я был на седьмом небе от радости. Мне впервые довелось быть дружкой.