Мой бедный, бедный мастер…
Шрифт:
— И верно! И соберите! — орал Коровьев, пожимая шершавую руку Босого.— И славно, и правильно! Как же можно без заседания? Я понимаю!
Босой удалился, но вовсе не на заседание, а к себе на квартиру и немедленно позвонил в «Интурист», причем добросовестнейшим образом сообщил все об упрямом иностранце, о клопе, о Степе и просил распоряжений.
К словам Босого в «Интуристе» отнеслись с полнейшим вниманием, и резолюция вышла такая: контракт заключить, предложить иностранцу платить 50 долларов в день, если упрется, скинуть до сорока, плата вперед, копию контракта сдать вместе с долларами тому товарищу, который явится с соответствующими [документами],— фамилия этого
Но ничего этого не сбылось. Коровьев тут же воскликнул: «Об чем разговор, господи!» — поразив Босого, и выложил перед ним пачку в 350 долларов.
Босой аккуратнейше спрятал деньги в портфель, а Коровьев сбегал на половину Степы и вернулся с контрактом, во всех экземплярах подписанным иностранным артистом.
Тут Никанор Иванович не удержался и попросил контрамарочку. Коровьев ему не только контрамарочку посулил, но проделал нечто, что было интереснее всякой контрамарочки. Именно: одной рукой нежно обхвативши председателя за довольно полную талию, другой вложил ему нечто в руку, причем председатель услышал приятный хруст и, глянув в кулак, убедился, что в этом кулаке триста рублей советскими.
— Я извиняюсь,— сказал ошеломленный Босой,— этого не полагается.— И тут же стал отпихивать от себя деньги.
— И слушать не стану,— зашептал в самое ухо Босому Коровьев,— обидите. У нас не полагается, а у иностранцев полагается.
— Строго преследуется,— сказал почему-то тихо Босой и оглянулся.
— А мы одни,— шепнул в ухо Босому Коровьев,— вы трудились…
И тут, сам не понимая, как это случилось, Босой засунул три сотенных в карман. И не успел он осмыслить случившееся, как уж оказался в передней, а там за ним захлопнулась дверь.
Товарищ Кавунов, оказавшийся рыжим, кривым и одетым не по-нашему, уже дожидался в правлении. Тщательно проверив документы товарища Кавунова, Босой в присутствии Шпичкина сдал ему под расписку доллары и копию контракта, и все разошлись.
В квартире же покойного произошло следующее. Тяжелый бас сказал в спальне ювелирши:
— Однако, этот Босой — гусь! Он мне надоел. Я вообще не люблю хамов в квартире.
— Он не придет больше, мессир, уверяю вас,— отозвался Коровьев. И тут же вышел в переднюю, навертел на телефоне номер и, добившись требуемого, сказал в трубку почему-то плаксивым голосом следующее:
— Алло! Говорит секретарь Жакта № 197 по Садовой Бордасов Петр. Движимый чувством долга члена профсоюза, товарищ, сообщаю, что у председателя нашего Жакта, Босого Никанора Ивановича, имеется валюта, в уборной.
И повесил трубку.
— Этот вульгарный человек больше не придет, мессир,— нежно сказал назвавший себя Коровьевым в дверь спальни.
— Да уж за это можно ручаться,— раздался вдруг гнусавый голос, и в гостиной появился человек, при виде которого Босой ужаснулся бы, конечно, ибо это был не кто иной, как назвавший себя Кавуновым. Кривой глаз, рыжие волосы, широк в плечах, ну, словом, он. К несчастью, Никанор Иванович не видел его.
— Идем завтракать, Азазелло {78} ,— обратился Коровьев к тому, который именовал себя Кавуновым.
Что далее происходило в квартире, где поселился иностранный артист, точно неизвестно. Но зато хорошо известно, что произошло в квартире Прокопа Ивановича {79} .
Прокоп Иванович, сплавив с плеч обузу с долларами, вернулся к себе, первым долгом заперся, а в три часа отправился к себе обедать. В доме была общественная столовая, но Никанор Иванович, хоть сам и был инициатором основания столовки, но испытывал какое-то болезненное отвращение к общественному питанию, предпочитая ему индивидуальное, домашнее. И поэтому, ссылаясь на то, что доктор ему прописал особую диету, в столовке нипочем не обедал.
В этот странный день для Никанора Ивановича в его диетический обед вошли приготовленная собственными руками супруги его селедочка с луком, коробка осетрины в томате, битки, малосольные огурчики и борщ с сосисками. Но прежде чем обедать, Никанор Иванович прошел в уборную и заперся там на несколько минут. Вернувшись, он окинул приятным взором приготовленные яства, не теряя времени, заглянул под кровать, спросил у супруги, закрыта ли входная дверь, велел никого не пускать, потому что у Никанора Ивановича обеденный перерыв, вытащил из-под кровати из чемодана запечатанную поллитровку, откупорил, налил стопку, выпил, закусил селедкой, налил вторую, хотел закусить огурчиком, но это уже не удалось. Позвонили.
— Гони ты их! — раздраженно сказал Босой супруге.— Что я им в самом деле — собака? Скажи, чтоб насчет квартиры больше не трепались. Сдана иностранцу.
И спрятал поллитровку за буфет. В передней послышался чужой голос. Супруга впустила кого-то.
— Что она, дура, я же сказал! — рассердился Босой и устремил грозный взор на дверь в переднюю. Из этой двери появилась супруга с выражением ужаса на лице, а следом за нею — двое незнакомых Босому. Первый в форме с темно-малиновой нашивкой, а второй — в белой косоворотке. Босой почему-то побледнел и поднялся.
— Где сортир? — спросил озабоченно первый.
— Здесь,— шепнул Босой, бледнея,— а в чем дело, товарищи?
Ему не объяснили, в чем дело, а прямо проследовали к уборной.
— У вас мандаты, товарищи, есть? — тихо-претихо вымолвил Босой, идя следом за пришедшими.
На это тот, что был в косоворотке, показал Босому маленькую книжечку и белый ордерок. Тут Босой утих, но стал еще бледнее. Первый вошел в уборную, оглядел ее, тотчас же взял из коридора табуретку, встал на нее и с наличника над дверью под пыльным окошком снял белый пакетик. Пока этот пакетик раскрывали, Босой придумал объяснение тремстам рублям — прислал брат из Казани. Однако это объяснение не понадобилось. Быстрые белые пальцы первого вскрыли пакетик, и в нем обнаружились несколько денежных, по-видимому, бумажек непривычного для человеческого взгляда вида. Они были зеленоватого цвета, с портретами каких-то вдохновенных растрепанных стариков. Тут глаза Босого вылезли из орбит, шея налилась темной кровью.
— Триста долларов,— деловым тоном сказал первый.— Ваш пакетик?
— Никак нет,— ответил Босой.
— А чей же?
— Не могу знать,— ответил Босой и вдруг возопил: — Подбросили враги!
— Бывает,— миролюбиво сказал второй в косоворотке и прибавил: — Ну, гражданин Босой, подавай остальные.
Мы не знаем, что спасло Никанора Ивановича от удара. Но он был к нему близок. Шатаясь, с мертвыми глазами, налитыми темной кровью, Никанор Иванович Босой, член кружка «Безбожник», положил на себя крестное знамение и прохрипел: