Мой бедный, бедный мастер…
Шрифт:
— Да, я был.
— Ты как это делаешь? — вдруг спросил прокуратор и уставил на Ешуа зеленые, много видевшие глаза. Он поднес белую руку и постучал по левому желтому виску.
— Я никак не делаю этого, прокуратор,— сказал, светло улыбнувшись единственным глазом, арестант.
— Поклянись!
— Чем? — спросил молодой человек и улыбнулся пошире.
— Хотя бы жизнью твоею,— ответил прокуратор, причем добавил, что ею клясться как раз время — она висит на волоске.
— Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? — спросил юноша.—
— Я могу перерезать этот волосок,— тихо сказал Пилат.
— И в этом ты ошибаешься. Но об этом сейчас, я думаю, у тебя нет времени говорить. Но пока еще она висит, не будем сотрясать воздух пустыми и бессмысленными клятвами. Ты просто поверь мне — я не враг.
Секретарь искоса заглянул в лицо Пилату и мысленно приказал себе ничему не удивляться. Пилат усмехнулся.
— Нет сомнения в том, что толпа собиралась вокруг тебя, стоило тебе раскрыть рот на базаре.
Молодой человек улыбнулся.
— Итак, ты говорил о царстве истины?
— Да.
— Скажи, пожалуйста, существуют ли злые люди на свете?
— Нет.
— Я впервые слышу об этом, и, говоря твоим слогом, ты ошибаешься. К примеру — Марк Крысобой-кентурион — добрый?
— Да,— ответил юноша,— он несчастливый человек. С тех пор, как ему переломили нос добрые люди, он стал нервным и несчастным. Вследствие этого дерется.
Пилат стал хмур и посматривал на Ешуа искоса. Потом проговорил:
— Добрые люди бросались на него со всех сторон, как собаки на медведя. Германцы висели на нем. Они вцепились в шею, в руки, в ноги, и, если бы я не дорвался до него с легионерами, Марка Крысобоя не было бы на свете. Это было в бою при Идиставизо. Но не будем спорить о том, добрые ли люди германцы или недобрые… Так ты называ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . бродяга, стало быть, ты должен молчать!
Арестант моргнул испуганно глазом и замолчал.
Тут внезапно и быстро на балкон вошел молодой офицер из легиона с таблицей и передал ее секретарю.
Секретарь бегло проглядел написанное и тотчас подал таблицу Пилату со словами:
— Важное дополнение из Синедриона.
Пилат, сморщившись, не беря в руки таблицу, прочел написанное и изменился в лице.
— Кто этот из Кериота? — спросил он тихо. Секретарь пожал плечами.
— Слушай, Га-Ноцри! — заговорил Пилат.— И думай, прежде чем ответить мне: в своих речах ты упоминал имя великого кесаря? Отвечай правду!
— Правду говорить приятно,— ответил юноша.
— Мне неинтересно,— придушенным голосом отозвался Пилат,— приятно тебе это или нет. Я тебя заставлю говорить правду. Но думай, что говоришь, если не хочешь непоправимой беды.
— Я,— заговорил молодой человек,— познакомился на площади с одним молодым человеком по имени Иуда, он из Кериота…
— Достойный человек? — спросил Пилат каким-то певучим голосом.
— Очень красивый и любознательный юноша, но мне кажется,— рассказывал арестант,— что над ним нависает несчастье. Он стал меня расспрашивать о кесаре и пожелал выслушать мои мысли относительно государственной власти…
Секретарь быстро писал в таблице.
— Я и высказал эти мысли.
— Какие же это были мысли, негодяй? — спросил Пилат.
— Я сказал,— ответил арестант,— что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда никакой власти не будет. Человек перейдет в царство истины, и власть ему будет не нужна.
Тут с Пилатом произошло что-то страшное. Виноват ли был в этом усиливающийся зной, били ли ему в глаза лучи, отражавшиеся от белых колонн балкона, только ему померещилось, что лицо арестанта исчезло и заменилось другим {92} — на лысой голове, криво надетый, сидел редкозубый венец; на лбу — смазанная свиным салом с какой-то специей — разъедала кожу и кость круглая язва; рот беззубый, нижняя губа отвисла. Пилату померещилось, что исчезли белые камни, дальние крыши Ершалаима, вокруг возникла каприйская зелень в саду, где-то тихо проиграли трубы, и сиплый больной голос протянул:
— Закон об оскорблении…
Пилат дрогнул, стер рукой все это, опять увидел обезображенное лицо арестанта и подумал: «Боги, какая улыбка!»
— На свете не было, нет и не будет столь прекрасной власти, как власть божественного кесаря, и не тебе, бродяга, рассуждать о ней! Оставьте меня здесь с ним одного, здесь оскорбление величества!
В ту же минуту опустел балкон, и Пилат сказал арестанту:
— Ступай за мной!
В зале с золотым потолком остались вдвоем Пилат и арестант. Было тихо, но ласточка влетела с балкона и стала биться под потолком — вероятно, потеряв выход. Пилату показалось, что она шуршит и кричит: «Корван — корван».
Молчание нарушил арестант.
— Мне жаль,— сказал он,— юношу из Кериота. У меня есть предчувствие, что с ним случится несчастие сегодня ночью, и несчастье при участии женщины,— добавил он мечтательно.
Пилат посмотрел на арестанта таким взглядом, что тот испуганно заморгал глазом. Затем Пилат усмехнулся.
— Я думаю,— сказал он придушенным голосом,— что есть кой-кто, кого бы тебе следовало пожалеть еще ранее Искариота. Не полагал ли ты, что римский прокуратор выпустит негодяя, произносившего бунтовщические речи против кесаря? Итак, Марк Крысобой, Иуда из Кериота, люди, которые били тебя на базаре, и я, это все — добрые люди? А злых людей нет на свете?
— Нет,— ответил арестант.
— И настанет царство истины?
— Настанет,— сказал арестант.
— В греческих ли книгах ты вычитал это или дошел своим умом?
— Своим умом дошел,— ответил арестант.
— Оно не настанет,— вдруг закричал Пилат больным голосом, как кричал при Идиставизо: «Крысобой попался!» — Сейчас, во всяком случае, другое царство, и если ты рассчитывал проповедовать и дальше, оставь на это надежду. Твоя проповедь может прерваться сегодня вечером! Веришь ли ты в богов?