Мой Друг Казанова
Шрифт:
С этими мыслями я брёл домой по набережной от «Парка культуры», когда мне на глаза попался какой-то чудак. Он гордо вышагивал по тротуару, изящно выставляя вперед носки туфель. На голове у него красовалась шляпа, из-под которой на плечи стекал крупными белыми волнами напудренный парик. Тросточка мерно постукивала по асфальту, а полы распахнутого плаща раздувал ветер, отчего со спины человек походил на павлина, когда тот раскладывает и опускает книзу хвост. Вокруг не было ни единой кинокамеры, а значит, человек не был актером. Впрочем, это мог быть просто какой-то любитель старины или модельер, предпочитавший гулять в ветреную погоду.
Сперва я подумал, что от вечера в компании лучшей части семьи Добровых у меня начались галлюцинации. Вторая мысль была более реалистичной: в последние несколько дней я только и делал, что перечитывал «Историю моей жизни», а уж столь глубокое проникновение в эпоху никого до добра не доводило. Но, так или иначе, а по набережной Москвы-реки продолжал идти Джакомо Казанова, и я, зачарованный и сбитый с толку, шёл рядом с ним.
Через пять минут он неожиданно остановился, повернулся ко мне и патетично произнёс на хорошем русском языке:
– Я и подумать не мог, во что превратится Париж!
Я не сразу осознал, что он вообще способен говорить, но тем не менее согласно кивнул. Он продолжал:
– Вообразите: столица мира стала захолустьем Европы! Друг мой, если б вы только посмотрели, на что похожа Венеция! По всему континенту один упадок и разорение, мораль окончательно прогнила, в святилищах муз бродят оборванцы, какие в мое время сражались на баррикадах, а учёность в таком же почете, в каком труд крестьянина у сильных мира сего.
Ветром ему подкатило под ноги пластиковую банку. Он изумленно поднял брови и уставился на меня с немым вопросом в широко раскрытых глазах. Я пожал плечами и, глупо улыбаясь, произнес:
– Это кетчуп.
– Что?
– Томатный соус.
– Разве вы не готовите его сами?
– Нет.
– В какой лавке он продаётся?
– В любой.
Он только смог произнести:
– Невероятно! —
и зашагал дальше по набережной.
– В мое время, – продолжил он чуть погодя, – в Париже все соусы готовились в кухнях, и сколько их было! Бешамель, эспаньоль, альманд, оландэз, майонез…
– Майонез и сейчас можно купить, – вставил я, но человек в парике отмахнулся, и я понял: если соус можно было «купить», он тут же терял право называться соусом.
– Это были шедевры кулинарного искусства, а некоторые готовили по рецептам XVI века! С чем вы употребляете…, как вы сказали, называется тот соус?
– Кетчуп.
– Да-да.
– С чем угодно.
Он остановился.
– С мясом? С рыбой?
– Да, еще с пельменями, с макаронами. С ним же вы делаете хот-дог.
– Это тоже блюдо?
– Ну, да, только быстрого приготовления.
– И как его готовят?
– Берут булку, разрезают вдоль, кладут туда сосиску и поливают кетчупом и горчицей.
Он процедил:
– Этим вы утоляете голод, не так ли?
– Так.
– А кто же придумал это блюдо?
– Американцы.
Лицо его скривилось в гримасе боли.
– Мне было чрезвычайно грустно, мой друг, видеть, как пали наши бастионы в Новом Свете, а потом и англичане отказались от своих завоеваний. Стоило ли, скажите на милость, плавать через весь океан, чтобы в конце концов всё потерять?
Дальше мы всё время шли молча, но рядом. Пробило полночь, когда мы очутились у моего дома, и здесь он спросил:
– У вас есть гостиницы?
– Есть.
– А кареты?
– Машины.
– Проводите меня в гостиницу.
– Вас не примут.
– Отчего же?
Я замялся:
– Ваша одежда…
Мы оценили друг друга с ног до головы. Я выглядел как тот самый голодный оборванец-революционер по сравнению с разодетым сеньором Казановой. Однако всё общество хоть в Париже, хоть в Москве состояло из подобных мне, и один только вид пришельца грозил устроить настоящую революцию, а виновника заточили бы в Бастилию для сумасшедших где-нибудь на Канатчиковой даче.
Он не мог в это поверить.
– Это невозможно! – сокрушался он. – Почему я не могу остаться и провести ночь там, где хочу? Вы прикажете мне искать постоялый двор? Таверну? Что ещё? Где в этом проклятом городе я могу получить кусок хлеба, кров и ложе? Мне не нужно женщины, но пусть мне дадут всё остальное!
И тут мне в голову пришла спасительная мысль.
– Послушайте, пойдемте ночевать ко мне.
Он подозрительно посмотрел на меня.
– У вас гостиница?
– Нет, квартира.
– Дом?
– Что-то вроде.
– Надеюсь, я могу рассчитывать на ложе?
– И даже на завтрак.
– Сколько вы просите?
– Я не прошу.
– Вы хотите, чтобы я у вас гостил?
– Почему бы нет?
На мгновение он задумался. Изящно потёр переносицу.
– Откуда у вас такое поразительное гостеприимство? Могу ли я быть уверен, что мне не придется обороняться от вас, когда вы соизволите пожелать меня ограбить?
Объяснить это гостеприимство я и сам не мог, но здесь мне впервые пришло на помощь мое образование, и я, чуть стесняясь, рассказал, что, будучи историком, мне хотелось бы поговорить с ним насчет кое-каких вещей, если, конечно, он не возражает. Каким-то непостижимым образом мы оба поняли, что я знаю, с кем имею дело, но удивляло это лишь меня. Казанова вёл себя так, словно гулять по Москве и беседовать с двадцатилетнем парнем было для него в порядке вещей.
– Бог мой! – воскликнул он. – Я нисколько не возражаю! – И все время, что мы шли до моего дома, он удивленно повторял: – Как странно! Уже давно никто не просил меня поговорить об истории. Как странно!
– 7-
Анна Морозова училась в Суриковском институте и готовилась стать художницей. Она приходила раз в два-три дня по вечерам на Воробьёвы Горы и, разместившись с мольбертом на газоне, принималась рисовать. Она решила создать серию рисунков, посвященных этому району Москвы, как некогда Моне создал серию о Руанском соборе. Пепельно-русые волосы она стригла коротко, у неё были зелёные глаза, одевалась она исключительно в джинсы и мешковатый свитер и всегда носила огромный зонтик, который волочился за ней по тротуару. Сумка для красок и альбомов была необъятных размеров. По вечерам, когда становилось холодно, Анна доезжала на троллейбусе №28 до Хамовнического Вала и шла в небольшой бар, где выпивала бокал красного вина. Так, ей казалось, должны были поступать художники; многие из них ещё и курили, но Анне это ужасно не нравилось, поэтому она обходилась вином. Придя домой, после душа, она забиралась в постель и подолгу читала стихи, прозу, пьесы, книги о театре и живописи.