Мой дядя - чиновник
Шрифт:
Дон Висенте Куэвас, как теперь все именовали дядю, освободился от былой робости и скованности. Ежедневное посещение канцелярии и постоянное общение с сослуживцами развили в нём чувство уверенности в себе и непринуждённость в обращении с ближними.
Хождение по многочисленным отделам, где раньше перед ними мелькало столько насмешливых и незнакомых физиономий, перестало быть для нас мучением. Старые чиновники считали нас новичками, а новички ветеранами, но привычка видеть нас каждый день привила им всем сначала известное безразличие, а затем и полное доверие к нам.
Мы охотно развлекались, слушая шутки местных остряков, которые всегда найдутся
Они быстро нащупали слабое место дядюшки. Невероятно, но дядя мнил себя великим знатоком языка и выдающимся поборником его чистоты. Поэтому дядю часто приглашали разрешать жаркие споры, разгоравшиеся между чиновниками по поводу написания какой-нибудь фразы или слова.
То обстоятельство, что мой дядя делал по меньшей мере восемь орфографических ошибок в четырёх строках, не меняло дела, так как у дяди хватало хитрости напускать на себя скромность, прикрывая ею свою безграмотность. Поэтому, когда начинался спор и его призывали в судьи, он отнекивался, уверял, что он вовсе не авторитет в подобных вопросах и что лучше обратиться к тому, кто единственно может разрешить подобные сомнения.
Говоря это, он вытаскивал маленький словарик, который всегда носил в кармане сюртука, и разыскивал нужное слово. Если даже ему попадалось слово, сходное по значению с искомым, но писавшееся по-другому, он всё равно указывал на него.
— Вот, извольте! — убеждённо и торжествующе произносил он.
Впрочем, в канцелярии у него не преминули появиться соперники, также почитавшие себя законченными знатоками словесности. Особенно отличались на этом поприще трое. Они не признавали авторитета дяди и его истрёпанного словаря, что очень часто приводило к расколу аудитории на два лагеря, державшихся противоположных мнений. Одни почитали своим идолом и оракулом моего дядю, другие — троицу оттеснённых на задний план знаменитостей. Диспуты шли яростные и нескончаемые.
Дядя кстати и некстати цитировал протопресвитера Итского, Раймунда Луллия, Фейхоо, Уртадо де Мендосу. Хорхе Питильяса, Малона де Чайде, отца Сигуэнсу; [10] противники же его ставили сто реалов против одного, что мой дядя не имеет никакого представления о ямбах, пиррихиях, спондеях и терцинах [11] . Таким образом, они всячески изощрялись, чтобы поставить друг друга в тупик и принудить к постыдному публичному отречению от своих взглядов.
10
Автор перечисляет здесь известных испанских писателей и учёных XIII–XVIII её.
11
Пиррихий, спондей — стихотворные размеры; терцина — стихотворная строфа из трёх строк.
Лагерь любителей словесности, возглавляемый тремя единомышленниками, был более многочислен, чем тот, который образовался вокруг моего дяди, что было вполне логично. Дядя довольствовался лишь теоретическими выкладками, а трое его противников сочиняли стихи, анекдоты и даже сценки и пьески, сюжетом которых неизменно избирали случаи из жизни канцелярии. Произведения каждого из них дорабатывались, шлифовались и оттачивались сообразно вкусам остальных членов троицы. Иногда это влекло за собою споры, переходившие в размолвку, после которой сочинители с неделю не разговаривали и даже не здоровались друг с другом.
Однако дяде удалось расправиться со своими противниками, когда они однажды восстали против авторитета словаря. Повод к такой расправе дало одно драматическое сочинение, которое наиболее одарённый из любителей словесности поделил на два «апта». Дядя стремительно сунул руку в полу сюртука, вытащил свой словарик и доказал, что пьесы, как написанные, так и ещё не написанные, делятся не на «апты», а на «акты».
Победа его была так неоспорима, он настолько возвысился в глазах всех и прославил себя своей учёностью, что с тех пор каждая обронённая им фраза, даже если она не принадлежала ему, неизменно цитировалась с почтительным добавлением: «как говорит дон Висенте Куэвас».
Славе его способствовало ещё одно обстоятельство — похвалы, которые расточал ему дон Хенаро всякий раз, когда дядя читал свой очередной доклад. Следует заметить, что дядя проводил все дни, составляя для министра заморских владений памятные записки о реформах, которые необходимо провести в видах более успешного выполнения дядей своих служебных обязанностей в его отделе. Всё это делалось под руководством дона Хенаро.
Вскоре мы уже почти не сомневались, что наш отдел полностью изменит свой облик. Громоздкие полуразвалившиеся стеллажи, где на деревянных полках кое-как размещались архивные папки, будут заменены изящными шкафами. Старый ободранный, весь в пятнах стол и колченогие кресла с продавленными сиденьями уступят место современной мебели. Предполагается также создать два вспомогательных отдела с соответствующими денежными фондами и поставить во главе их шурина дона Хенаро и меня.
Дон Хенаро был в восхищении от своего великолепного плана.
— Вот увидите, — твердил он нам, — всё здесь приобретёт более приличный вид, понятно? Мы освободим угол вашей комнаты, разыщем потайную дверь в стене — о ней у меня есть точные сведения, и у нас получится два помещения: одно для Висенте, а другое для его племянника Мануэля Куэваса и для моего шурина. Ну, что скажете?
— О, превосходно, прекрасно! — подхватывал дядя.
— Кроме того, винтовая лестница сократит расстояние между архивом и моим кабинетом. С этой стороны мы поставим скамейки — на них станут дожидаться своей очереди посетители. Ну, как?
— Неужели будет так много народа? — с притворной наивностью спрашивал дядя.
— Конечно! — ответил дои Хенаро. — Нынче сюда не ходят из-за того, что вид помещения и впрямь не привлекает, а отпугивает людей. И потом здесь настоящее сонное царство, а нужно больше движения, больше энергии. Вот погодите, пусть только сеньор министр утвердить мой план! Две недели — и мы всё здесь переделаем!
— А сеньор министр утвердит?
— Без сомнения. Доклады хорошо составлены и содержат уйму убедительных доводов и аргументов; кроме того, у меня в Мадриде есть свои люди — благодаря их влиянию все мои замыслы неизменно осуществлялись.