Мой дядя - чиновник
Шрифт:
Помещение, где сидел дядя, тоже преобразилось. Если бы дон Бенигно увидел теперь архив, он был бы поражён. Куда девались папки, над которыми он трудился с такой любовью? Но лишь дон Хенаро, решивший судьбу документов, да Хуан, выполнивший его распоряжение, могли бы ответить, где находится большая часть их. Да, именно большая, потому что выброшены были не все папки. Дон Хенаро сам занялся ими и рассортировал их, разложив на три весьма объёмистые кучи. Бумаги, попавшие в первую, самую солидную, были признаны бесполезными; во второй очутились документы сомнительной ценности; зато папки третьей были перенесены на полки, ибо, по мнению дона Хенаро, в них-то и находилась самая богатая жила вновь открытого золотого
После тягостного многодневного труда оба шкафа, заставленные рядами папок, стали походить на два огромных органа.
Закончив эти предварительные преобразования, дон Хенаро и мой дядя предались чувству законного удовлетворения. Дядя ликовал особенно бурно. Казалось, он вот-вот свихнётся от радости. Он силой затаскивал друзей и знакомых поглядеть на его кабинет и тут же предлагал им свои услуги. Целыми днями он любовался потолком, созерцал стены, открывал и закрывал шкафы.
Какой приятный запах исходил от новых вещей — лака, линолеума, краски, смолистых досок, ещё влажных, только что наклеенных на стены обоев! Дядя с наслаждением вдыхал все эти ароматы.
С изящным убранством обеих комнат не гармонировали только три старых кресла с продавленными сиденьями — на них восседали родственник дона Хенаро. мой дядя и я. Как уверял Хуан, два из этих кресел принадлежали ещё архивариусу дону Родригесу и письмоводителю дону Лопесу, а третье служило дону Бенигно.
В том, что нам приходилось сидеть на такой рухляди, виновато было одно из злополучных ходатайств, отклонённое министерством.
Впрочем, если смотреть на вещи беспристрастно, то виновато было не ходатайство, а дон Хенаро и мой дядя, которые плохо составили докладную записку. Для чего им понадобилось просить четыре стула? Вы только подумайте, сеньоры, какая расточительность! Конечно, соответствующий отдел министерства быстро установил, что трём чиновникам нет надобности иметь четыре стула. Исходя из того, что человеческая природа не так уж разительно меняется в зависимости от географической широты и что, следовательно, вопреки разыгравшимся аппетитам огорчённых просителей, один человек не может сидеть сразу на двух стульях, а также основываясь на таких-то декретах, королевских указах, уложениях и прочих постановлениях, имеющих касательство к данному вопросу, вышеназванный отдел отказал просителям в ходатайстве, оставив за ними право добиваться следующего и окончательного решения в высших инстанциях.
В связи с этим дядя и дон Хенаро не нашли ничего лучшего, как сочинить ещё одно прошение; в нём говорилось, что в новом отделе служащих действительно всего трое, что необходимо им только три стула и что в предыдущем прошении оказалась погрешность в расчётах, допущенная из-за чрезмерного обилия дел и слишком большого скопления посетителей в приёмные часы.
Удовлетворительный ответ на нашу просьбу прибыл со следующей же почтой, что весьма нас обрадовало, так как мы уже устали от шуток и саркастических улыбок всех, кто заставал нас сидящими в огромных, вконец продавленных кожаных креслах.
Расчёты дона Хенаро оказались верными: как только преобразования в отделе закончились, дядя вытащил на свет божий несколько забытых папок, и к нам повалили сотни посетителей.
Первое время почти все приходившие были чрезвычайно напуганы и сгорали желанием поскорее узнать причину вызова, напечатанного в «Вестнике» или переданного им с курьером. Переговоров с ними я не слышал, и не потому, что сидел довольно далеко от дяди, в другой комнате, а, главным образом, потому, что он, слепо подражая дону Хенаро, пристрастился вести дела в строжайшем секрете. Просителей он заставлял пригибаться к столу и говорить шёпотом. Мне удавалось лишь заметить, что некоторые из них улыбались, спорили, покачивали головой то вверх, то вниз, то из стороны в сторону; не раз я видел, как посетитель и дядя похлопывали друг друга по плечу или спине и обменивались рукопожатиями; как губы одного словно прилипали к уху другого, а нос приклеивался к носу собеседника; я видел радостные улыбки, гримасы еле сдерживаемой ярости, слышал удары кулаком по столу. А когда посетители наконец откланивались, до мепя доносились слова дяди, уверявшего их:
— Да-да, всецело положитесь на меня и не беспокойтесь — через пару дней ваше дело будет улажено.
Дядин кабинет смахивал теперь скорее на исповедальню, чем на служебное помещение, — недаром все приходившие шептались с дядей на ухо бог весть о чём и разговоры прерывались лишь тогда, когда он отправлялся по винтовой лесенке советоваться с доном Хенаро. Случались дни, когда скамейки, поставленные у входа в отдел по приказу дона Хенаро, заранее предугадавшего, что ответ на трансатлантическое прошение будет благоприятным, прогибались под тяжестью посетителей.
В дверях отдела, как на экране волшебного фонаря, то и дело появлялись и исчезали самые разные люди.
Целыми часами я развлекался, глядя на эту дверь. Вот высоченный верзила, наклоняющий голову, перед тем как войти; а вот и карлик ростом чуть поболее трёх футов. Следом за простодушным и неуклюжим здоровяком сеньором плетётся какой-то бледный нелюдим с глубоко запавшими глазами. Вслед за красивой, разряженной в пух и прах дамой просовывает в дверь свою физиономию несчастный, одетый в лохмотья чужестранец. Словом, через эту дверь входили и выходили испанцы, метисы, негры, китайцы, люди обоих полов, всех возрастов и разновидностей человеческого рода, возникших благодаря сложным и необъяснимым процессам скрещивания.
Не знаю уж, к каким уловкам и ухищрениям прибегал мой дядя, чтобы заставить выходящих из кабинета посетителей изрыгать проклятья, хотя входили они туда со спокойной и благодушной улыбкой, пребывая в том безмятежном состоянии духа, которое присуще лишь человеку, свободному от страха и долгов. Не знаю также, какими приёмами пользовался дядя, чтобы успокоить, обнадёжить и выпроводить довольными тех, кто являлся к нему с угрюмым взором, в самом воинственном настроении, угрожающе размахивая руками и всячески выказывая своё возмущение и нетерпение.
Временами я начинал опасаться, что скандалы, учиняемые посетителями, приведут к серьёзным последствиям. Наиболее действенным средством, к которому прибегал дядя, чтобы утихомирить и урезонить чересчур обнаглевших посетителей, были произносимые с таинственным видом слова о том, что наверху находится сам дон Хенаро, который может всё услышать и рассердиться…
Но иногда не действовало даже и это.
— Убирайтесь вы к чёрту с вашим доном Хенаро! — вопили самые отчаянные и упрямые. — Чихать я хотел на вашего дона Хенаро! Что вы меня им пугаете, словно он меня съест? Пусть-ка спустится сюда — уж я ему растолкую, кто он такой. Будете дальше водить меня за пос — дело ваше, но вот посмотрите — я пойду к генерал-губернатору и расскажу, что у вас здесь творится. Видали мы таких!
Дядя молчал как убитый, а дон Хенаро не спускался вниз, невзирая ни на какие крики, угрозы и оскорбления. Когда его спрашивали, почему он не вышел, он только пожимал плечами или нагло утверждал, что ничего не слышал. Когда же в газетах появлялись намёки на злоупотребления, творящиеся в руководимом им учреждении при его попустительстве, дон Хенаро заявлял, что не читает газет и не интересуется тем, что в них пишут. Скоро он уедет отсюда, а посему плевать ему на всё! Ба! Знает он все эти газетные россказни! Страна мошенников, понятно? Да, именно мошенников.