Мой генерал

Устинова Татьяна Витальевна

Ни одного.

Он только тискал ее так, что отрывал от пола, гладил так, что на ней оставались красные пятна, вдыхал ее запах, терся щекой о ее волосы, держал ее за шею, чтобы она не могла ни отвернуться, ни уклониться, и ждал катастрофы.

Она совсем ничего про это не знает.

То есть скорее всего она знает то, что показывают в фильмах или пишут в умных книгах. То есть гораздо меньше, чем просто ничего. Вернее, не меньше, а хуже, потому что она ждет от него чего-то, а он понятия не имеет — чего именно!

Он

земной мужчина с земными же желаниями и примитивными мужскими мозгами. Вряд ли он сумеет правильно изобразить то, о чем писали в книгах и что показывали в фильмах.

Да и никаких таких книг он никогда не читал! Может, надо было?

Профессорша возле его уха сдавленно пискнула и потянула свою руку, и ему пришлось освободить ее. Она смотрела на него во все глаза, и ему показалось, что она чувствует некую смесь ужаса и любопытства, и на миг ему вдруг стало противно.

— Что? — спросил он громко. Специально громко, чтобы заглушить то противное, что оказалось так близко.

Она как будто вздрогнула и пропищала жалобно:

— Ничего…

— Тебе неприятно?

Нельзя, нельзя так спрашивать! Следует спросить как-то изысканно или возвышенно, или вообще не спрашивать, или…

Осторожно растопыренной ладонью она потрогала его бедро — там, где кончались теннисные шорты. Ладошка была влажной, и шерсть на ноге моментально встала дыбом.

— Ты такой… — растерянно пробормотала Марина и сделала движение, как будто слегка погладила его ногу.

— Какой?

— Странный.

— Почему? — Он уже почти не соображал. Пальцы забрались под плотную ткань и там замерли и только чуть подрагивали, как будто тряслась испуганная мышь.

— Плотный. И волосы на ногах.

Он собрался было с силами, чтобы затянуть что-нибудь в том духе, что волосы на ногах есть почти у всех мужчин на свете, такова уж их природа, но тут она вытащила руку, и его постигло тяжкое разочарование.

Он не знал, как нужно ее попросить, чтобы она еще его потрогала.

Совсем недавно он рассуждал о своей невиданной опытности и еще о том, что ему не двадцать лет, и все свои проблемы он решит легко — вот как.

Собственное тело сейчас казалось ему слишком большим, и чужим, и болезненным. Он как будто никак не мог к нему приспособиться, что ли?

Черт побери, даже в первый свой раз он чувствовал себя раскованнее, чем сейчас, когда профессорша сопела ему в ухо и все опускала глаза, чтобы рассмотреть получше!

Он уже и не хотел, чтобы она его рассматривала. Он не был уверен, что сможет это вынести.

Рука пробралась повыше и потрогала спину, потом бока, потом живот — по кругу. Потом ее ладошка оказалась у него за поясом шорт.

Если из бесконечной последовательности убрать бесконечное число членов, она все равно останется бесконечной.

Бесконечность. Не ноль. У вас нет никакой фантазии, как у моих студентов!

О, у него целая куча фантазий, не то что у студентов! Студентам и не снились такие фантазии, какие имеются у него в избытке!

Он тяжело дышал, и спина стала мокрой.

— Подожди.

— Что?

— Подожди, пожалуйста.

Она отдернула руки, поняв, что он просит серьезно.

Он просил серьезно, некоторым образом даже слезно. Марина посмотрела ему в лицо. Лицо выражало смесь отчаяния и странного веселья.

Вот беда, она понятия не имела, что должно выражать лицо мужчины, когда пытаешься залезть к нему в шорты!

— Почему… подождать?

Он засмеялся. Такого отчаяния он не испытывал давно. Или никогда не испытывал.

— Марина. Я тебя прошу.

— Что?

— Наверное, нам лучше… лечь.

— Лечь? — переспросила она дрогнувшим голосом.

В этом слове была некая неотвратимость, как приближающаяся смертная казнь, когда приговор уже объявлен, а приговоренный лежит, просунув голову в отвратительный срез гильотины.

— Да, — сказал он решительно. Хотел добавить что-то вроде «не бойся» и не стал, потому что сам боялся до смерти.

— Федор, если ты не хочешь, мы можем… не продолжать. Я не обижусь. Правда.

Понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, о чем она говорит.

Зря он не читал никаких таких книг! Зря, черт побери все на свете, он не посмотрел в своей жизни ни одного бразильского или, на худой конец, мексиканского сериала! Наверное, это что-то оттуда. Наверное, там так принято говорить мужчине, который… который… который больше не может ждать и почти не отвечает за себя.

Федор Тучков Четвертый стиснул зубы и перехватил ее руки.

— Анекдот, — проскрипел он мрачно, — хочешь? На рельсах двое занимаются любовью. Едет паровоз. Высовывается машинист, тянет ручку, паровоз начинает что есть силы гудеть и свистеть. Пара не уходит и продолжает свои занятия. Паровоз свистит, гудит, сипит, включает аварийный тормоз, кое-как останавливается в двух шагах от… парочки. — Марина моргнула, глядя в его покрасневшее лицо. — Выбегает машинист и начинает страшно ругаться. Молодой человек поднимается и говорит любезно: «Месье, кто-то из нас двоих должен был остановиться, вы или я. Так вот, я не мог».

Марина осторожно засмеялась.

— Если ты сейчас скажешь, что не можешь и не должна, я, конечно, тебя отпущу. — Он зачем-то поднял с пола свою одежду и швырнул в кресло. На спине, когда он нагнулся, выступила какая-то длинная, как будто переплетенная мышца. — Если не скажешь, значит, все. Паровоз, может, и остановится, а я точно нет.

«Зачем я говорю ей все это, — пронеслось в голове со свистом. — Зачем?! Кого изображаю?! Кого-то, кто сказал бы так в бразильском или, на худой конец, мексиканском сериале?!»