Мой генерал
Шрифт:
– Служу Советскому Союзу!
И так складно у них получилось, что мы все засмеялись. Будто солдаты только и знали, что генералам за полкилометра кричать в нарушение всяких уставов.
Потом обед был. Стол стоял огромной буквой П. За столом одни офицеры сидели. Когда всем налили вина, полковник произнес:
– Товарищи офицеры, прошу встать!
Все встали по стойке «смирно». Щелкнули сапогами враз. И я тоже встал. И генералы мои встали.
– Товарищи офицеры! – сказал полковник. – Предлагаю тост за здоровье дважды Героя
Офицеры выпили.
– Ура генералу Иванову, – тихо сказал дед.
Крыша чуть не рухнула от могучего, сильного «ура!».
По дороге домой
Мы сидим, как в гнезде.
Я отбросил эту палку, на которую локти ставят и которая наши кресла отделяет. Приткнулся к дедушкиному боку. Он меня рукой прикрыл. Будто крылом. Как грачи сидим. Грачи в самолете.
– Никто ведь не поверит мне! – бормочу. – За одни весенние каникулы столько пролететь! Столько увидеть! Ты, дедушка, молодец, что меня взял!
– Мне бы и скучно без тебя было! – отвечает негромко дедушка. – Хорошо, что мы вместе летали!
– Еще летим! – улыбаюсь я.
– Летим! – шепчет дедушка.
Лететь нам долго. Много часов. Но совсем не скучно. Потому что мы с дедом говорим. Помолчим. Подремлем. Опять продолжаем длинный разговор.
Действительно, столько замечательного увидел я за каникулы, но на душе у меня кошки скребут. Никак не забуду того парня в застежках. Фиделя. Тоже прокурор нашелся! Я и без него про себя знаю. Знаю, что похож был на тех внуков. Но в Москве-то чем я виноват оказался? Сами же явились!
Я спрашиваю дедушку. Он молчит. Потом говорит:
– Подумай!
– Ну, мог бы я им сказать: выметайтесь?
– Подумай!
– Чего еще думать?
– Все-таки подумай. Думать учись.
– Но я же вежливым должен быть.
– А про галстук? Когда этот Глеб про галстук сказал, ты почему промолчал? Знаешь, это как называется? Соглашательство! Ты хоть и не снял галстук, а с Глебом согласился, ясно? Потому что не ответил ему как следует. Промолчал. Примирился.
Я от деда отодвинулся. Стал в иллюминатор смотреть. Чтобы он не увидел, как в глазах слезы задрожали. Сказанул называется! Соглашательство! Еще чего!
– Вот видишь, – сказал дед, – я тебе правду сказал, а ты обиделся. На правду многие обижаются. На ложь не обижаются. За ложь – спасибо говорят. А правду простить не могут.
Я молчу. Обижаюсь. Потом не обижаюсь. Просто молчу. Думаю. Приваливаюсь к деду. Он опять прикрывает меня рукой.
– Честность и правда выше вежливости, – говорит дедушка. – А выше всех – убежденность.
– А как с тем парнем быть? – спрашиваю я. – С Фиделем.
– Никак, – отвечает дед.
– Может, письмо написать?
– Что напишешь? Что ты не такой? Не надо.
– Почему?
– Это в письмах не доказывают. Словам не верят. Верят делам.
Я молчу. Думаю.
– Тебе досадно? – спрашивает дед.
Я киваю головой: еще как.
– Хорошо! – шепчет он.
– Чего тут хорошего?
– Это значит, недоволен собой. А когда человек недоволен собой, это прекрасно. Хуже нет, если он собой доволен. Пиши пропало. Нет человека. Хоть он и есть, а его нет. Умер, пусть даже живой. Человек должен быть недоволен собой. А если ошибся, должен досадовать. Когда он досадует, он ошибку понимает. Досада – это урок.
– А у тебя бывает досада? – спросил я.
Дед замолчал. Я думал, он задремал, мне же из-под руки его лица не видно. Я ворохнулся. Дедушка вздохнул. Значит, не спит.
– Бывает? – повторил я.
– Помнишь телеграммщика? – спросил дед.
– Того забулдыгу? – удивился я.
– Забулдыгу, – вздохнул дед. – Это он теперь забулдыга, а ведь был майор. Вот я и думаю, как же так вышло?
– Чего тут расстраиваться? – опять удивился я. – Досадовать надо на себя, ты говорил. Когда сам ошибся. А тут ошибается другой человек.
– Верно говоришь. Но ведь не бывает же так сразу: сначала – хороший и вдруг – плохой. Давай поразмышляем.
Я согласен. Я люблю, когда дедушка размышляет.
– Давай, – отвечаю я, – значит, он был майор.
– Война началась. Он пошел на фронт. Стал солдатом. Или командирские курсы закончил – стал лейтенантом. Войну майором закончил.
– Дальше что?
– Подожди. Заглянем в мирное время. Еще до войны. Кем он был? Может быть, бухгалтером. Бухгалтерия для артиллерии, например, великое дело. Возле пушек считать надо, чтобы в цель попасть. Вот он из бухгалтеров стал хорошим артиллеристом. Майором.
– Ну и что?
– А вот что. До войны – бухгалтер. Неплохо. А после войны? Опять бухгалтер? Ему это, наверное, не понравилось. Он решил – раз майор, значит, простым бухгалтером работать стыдно, хотя ничего стыдного нет: не звание красит человека, а человек свое звание. Я же говорил – бухгалтерия артиллерии помогает. Значит, и артиллерия бухгалтерии может помочь. Но он не захотел жить, как прежде. А чтобы по-новому жить, учиться надо. А учиться неохота. Вот и стал он просто майор. Бывший майор. Майор, который ни на что не годен.
– Но это же он виноват, – удивляюсь я. – Почему тебе досадно?
– Досадно мне потому, – говорит дедушка, – что наша армия майора потеряла. А государство – бухгалтера.
Я думаю. Что же делать с этим майором? Но ничего придумать не могу. Что придумаешь? Дед вздыхает снова. Прижимает меня покрепче. Я жмурюсь от удовольствия. Говорю ему:
– Брось ты! Не досадуй! Подумаешь, какой-то пьяница!
Дед меня отодвигает. Смотрит пристально мне в глаза.
– Антошка! – восклицает он громко. – Не говори таких страшных слов! Надо о любом человеке думать, понимаешь! О любом! Потому что он – человек!