Мой любимый компас
Шрифт:
— Какие? — голос обрывается, но я во все глаза смотрю на маму.
Чтобы не предложил этот человек, я соглашусь. Хоть в Ад, хоть под поезд. Лишь бы Глеба выпустили из этого ужасного места.
— Бруно согласен забрать заявление, если ты вернешься домой, а Глеб…
Она замолкает, а у меня сердце обрывается. Почему молчит? Почему так мучает меня?
— Его родители заключили с Бруно сделку. Если Глеб покинет страну и уедет на год, то он не будет выдвигать обвинения.
— Хорошо! Конечно! — радостно выдыхаю.
Да что угодно, если с Юсупова отпустят. Год — это
— Ты должна с ним расстаться, Яся. Глеб должен думать, что ты сама, по своей воле бросила его. Это тоже его условие.
— Что?
— Мне жаль, малыш!
Глава 30
Вся я без остатка принадлежала только Юсупову.
«Ты, должна прервать любые отношения с Юсуповым. Не звонить, не писать, не разговаривать. Любые его попытки выйти на контакт жестко пресекать. Я не заставляю тебя бросить университет, но настоятельно рекомендую за год его отсутствия подыскать вариант для перевода. Этот щенок должен верить, что ты сама решила бросить его. Говори ему что угодно, но он должен уехать из этого города. Иначе я пущу в ход свое заявление, и его закроют очень надолго!».
Все эти условия, которые мне выставил как ультиматум Бруно Штольц, я прокручиваю в своей голове долго и тщательно.
Пока существует хоть малейшая угроза свободе Глеба, я буду скакать под дудку отчима. Пускай запрет меня дома. Да хоть убьет. Все, что угодно, лишь бы Юсупова освободили.
Когда стороны договорились, Глеба отпустили под домашний арест. Меня к тому времени в квартире уже не было. Забрала лишь свои вещи, которые привезла мне мама. Все остальное рука не поднялась увезти. Они мне больше не принадлежали. Как и Глеб! Наша прекрасная сказка разбилась о суровую действительность.
Единственный человек, которого я полюбила. Единственный, с которым хотела встречать все свои рассветы и провожать закаты. Моя первая и единственная любовь.
А я ведь так и не призналась ему в своих чувствах. Казалось бы, три простых слова. В чем сложность произнести их? Все думала, что успею. Скажу в какой-то особенный момент. Но он так и не наступил.
Если я сейчас признаюсь Глебу в том, что люблю его — он не уедет. Знаю его. Он будет сражаться до конца и в конце концов проиграет. А я не могу из-за своей слабости дать ему надежду на то, что мы когда-нибудь будем вместе. Не ценой его свободы.
Юсупов продолжал постоянно звонить и писать. Не брала трубку. Не открывала сообщения. Знала, что если отвечу, то пропаду. Он сразу поймет, что я все так же стремлюсь к нему, как к своему свету. Как к источнику жизни. Глеб звонил так настойчиво, что мне пришлось его заблокировать везде, где только можно. На занятия не ходила, да и из дома тоже не выходила. Ждала, когда он уедет. Чтобы не сорваться. Не дать себе шанс все испортить!
Все, что я делала, это лежала в своей комнате и плакала. Дошло до того, что мой организм перестал принимать нормально пищу. Меня словно отключили от источника питания. Моими вечными спутниками стали носовые платки
Пока Бруно находился в больнице, мама от отчаяния позвонила Люсиль и Тилю. Друзья сразу же откликнулись. Приехали. Они просто сидели рядом с моей кроватью и молчали, потому что молчала я. Через неделю Люсиль пришлось уехать, а Тиль задержался еще на несколько дней. Я, правда, не понимала, зачем, но и не спрашивала.
Бруно выписали из больницы четыре дня назад. А еще через два дня Глеб улетает в Лос-Анджелес. Роднин, да и родители Глеба напрягли все свои связи и перевели его там в университет со спортивным уклоном по программе обмена.
Не представляла, как буду жить без него. Как буду ходить в универ и больше его не видеть. Не разговаривать. Не чувствовать. Не касаться.
Разговаривать! Мы с ним не говорили с того самого дня. Под надзором Бруно, я написала лишь смс Глебу, где сообщила, что мы расстаемся. Что его жестокость разрушает меня. И что я никогда не смогу быть с парнем, который ударил человека, меня воспитавшего.
Все это чушь. На Бруно мне абсолютно наплевать. А вот то, как ранили эти не имеющие вес слова единственно важного для меня человека, разрывало сердце на части. И я плакала. Плакала. Плакала. Без остановки. Не знаю, откуда в моем организме взялось столько жидкости, но поток слез не иссякал.
— Яся, пойдем ужинать. Ты прозрачная уже, — на ломаном русском произносит Тиль и пытается поднять меня на ноги.
Оттолкнула его руку. Мне не хотелось, чтобы кто-то трогал меня. Касался. Вся я без остатка принадлежала только Юсупову. Все остальные прикосновения мне казались неправильными, чужими, недопустимыми.
Тиль на мой жест лишь тяжело вздохнул и взглядом показал на дверь. Он переживал за меня. Все время заикался и переходил на свой родной немецкий. Он всегда, когда нервничал, не мог и двух слов на русском сказать. Раньше мы часто с Люсей его за это дразнили и подшучивали. А он нам даже ответить как следует не мог.
Умываюсь и иду к столу. Это тоже условие Бруно. Мы все должны сидеть за одним столом. Всегда. Там мы даже не разговариваем, но это не мешает ему сверлить меня своим тяжелым взглядом. Отчим словно специально заставляет меня смотреть на дело рук Юсупова. Гематомы почти сошли за это время, но кое-где еще есть желтые синяки и незажившие швы на брови и скуле.
— Тиль, как тебе в России? — спрашивает любезно Бруно моего друга.
— Чудесно, но уже завтра я буду вынужден вас покинут. Учеба.
Они говорят на немецком. Все за столом его прекрасно знают, так что им нет нужды напрягаться и выговаривать сложные русские слова. И при звуках их голосов меня начинает потряхивать. Несколько дней держится небольшая темпера из-за моего плачевного состояния. Мама приготовила овощное рагу, которое я могу глотать, не жуя, но даже пару ложек в себя затолкать не получается. Пью воду небольшими глотками. Вот и вся моя еда на протяжении почти трех недель.
Когда Бруно начинает обсуждать погоду в Дрездене, отодвигаю стул и готовлюсь выйти из-за стола. Меня немного качает, но я справляюсь и кладу салфетку на стол.