Мой муж Лев Толстой
Шрифт:
Л.Н. сегодня утром у нас в саду разметал каток и катался на коньках; потом ездил верхом на Воробьевы горы и дальше. Ему что-то не работается.
Особенно для мужчины, так же для девушки, для женщины бездетной, удивительным должен прийтись мир Софьи. Насколько меняют психику женщины 19-20-го веков замужество и дети. Это уже не 18-й, не начало 19-го, когда женщина имела столь мало прав, что и близко не было речи о женском избирательном праве. Но даже в это время, приближающееся к свободам, ум женский, как видно из дневника и сознания Софьи, заполнено мыслями о детях, о чувствах к мужу. И лишь малая толика мыслей о себе. Самопожертвенно. Но возможно, это и есть причина многочисленных
Неужели я четыре дня не писала дневник? Многое случилось в эти дни. Третьего дня Лев Николаевич отправился на Николаевский вокзал, хотел перехватить отъезжающих: англичанина Синжона и Суллержицкого, которые повезли пожертвованные духоборам деньги, чтоб передать им. Их не застал, страшно устал, пришел пешком домой, озяб, лег, – и когда я вернулась домой, застала его уже больного. Был жар 38 и 5, через час 39 и 4 и еще через час 40 и 2. Накануне Л.Н. еще был в бане, и все вместе – он и захворал. Я сама поехала за доктором, привезла молодого Усова. Л.Н. охотно покорился осмотру, выслушиванью и пр. Предписали Эмс, как всегда, растирание всего тела горячили, горячее на живот. Все бросилось на кишки, печень и желудок. Все застужено от чрезмерного потения в работе. – Все сделала, вчера уж было лучше: 38 и 6, сегодня 37 и 5; Лев Николаевич еще слаб, но уже болезнь уступила. Он ел, я ему в три часа снесла Эмс, а потом овсяный суп, пюре. Он говорит: «Как ты умна, что догадалась принести мне суп, я ослаб немного». Потом он с нами обедал; нас было мало: мы, старики, Сережа, Таня и Саша. Еще Саша Берс и m-lle Aubert. Но дружно, тихо и хорошо было, и Сережа, бедный, такой грустный это время! Перед обедом дети катались на коньках и смотрели зверей в Зоологическом саду, Л.Н. спал, а я играла, упражняясь усердно.
Получили анонимное письмо. Вот копия:
Граф Лев Николаевич!
Бесспорно, что секта Ваша растет и глубоко пускает корни. Как ни беспочвенна она, но при помощи дьявола и по глупости людей Вам вполне удалось оскорбить Господа нашего Иисуса Христа, который должен быть нами отмщен. Для подпольной борьбы с вами, подпольными же, мы образовали тайное общество «Вторых крестоносцев», цель которых – убить Вас и всех последователей – вожаков секты вашей. Сознаем вполне, что дело это не христианское, но да простит Господь и да рассудит нас за гробом! Как ни жаль бывает «своей» руки, но раз заражена она гангреной – приходится ею пожертвовать, жаль и Вас, как брата во Христе, но с уничтожением Вас зло должно ослабнуть! Жребий пал на меня недостойного: я должен убить Вас! Назначаю для Вас этот день: 3 апреля будущего 1898 года. Делаю это для того, что миссия моя – во имя великого святого, и Вы можете приготовиться для перехода в загробную жизнь.
Легко может быть, Вы поставите мне логично вопрос: почему агитация эта только против Вашей секты? Правда, все секты – «Мерзость пред Господом!», но законоположники их жалкие недоумии – не чета, граф, Вам; во-вторых: Вы – враг нашего царя и отечества!.. Итак, до «3 апреля».
Второй крестоносец жребьевой. Жребий 1-й.
На печати сургучом ЕС и дворянская корона. Штемпель из Павлограда 20 декабря.
Письмо это меня так беспокоит, что я ни минуты не могу его забыть. Думаю о нем сообщить екатеринославскому губернатору и здешнему обер-полицеймейстеру Трепову, чтоб приняли какие-нибудь меры. Если захотят, разыщут опасных людей.
Лев Николаевич не выразил беспокойства и говорит, что предупредить ничего нельзя и на все воля Бога.
Проводила утром Таню и Сашу в Гриневку и Никольское. Сережа уехал вчера вечером. Спешили, укладывали ящики. Я послала все на елку внукам, потом подарки и фрукты Доре и ящик с серебром и шубу своей Маше. Все это с Таней; и им корзиночку уложила с едой и фруктами на дорогу. Остались мы с Львом Николаевичем вдвоем; тихо и ничего, хорошо. Ему гораздо лучше, утром 36 и 9, вечером 37 и 5; он спросил вечером суп, печеное яблоко, бодрей и веселей. Меня преследует вчерашнее письмо.
Весь день провела за фортепиано. Эта бессловесная, музыкальная беседа то с Бетховеном, то с Мендельсоном, Рубинштейном и пр. и пр. – даже при моем плохом исполнении доставляет мне огромное удовольствие. Прерывали Митя Олсуфьев, и с ним мы откровенно, просто и дружно беседовали; потом моя холодная, благоразумная и красивая кузина Ольга Северцева и живая (с темпераментом), умная и талантливая М.Н. Муромцева. У нее есть много недостатков, но мне с ней всегда весело. – Получила четыре приглашения и себе и детям: к Треповым, к Глебовым, к брату Саше и к Муромцевой с Кони и музыкантами. Она говорила, что зовет и С.И. Но я знаю, что он уехал в «Скит» работать.
Была в симфоническом, играли все новые вещи для меня: Франка симфонию, Делиба «Le roi s’amuse», Глазунова в первый раз «Стеньку Разина» – поэму и пр. Новые вещи меня интересуют, но не радуют. Льву Николаевичу лучше, сегодня он выходил в сад и охотно ел. Трудно его, вегетарианца, кормить больного. Придумываешь усиленно кушанья. Сегодня дала ему на грибном бульоне суп с рисом, спаржу и артишок, кашку на миндальном молоке манную с рублеными орехами и грушу вареную.
Был у нас Давыдов Николай Васильевич; я ему говорила об анонимном письме, и он один посмотрел на это довольно серьезно. Принимала разные светские визиты: Голицыну, Самарину, Ховриных и т. д. Вечером приятно разговаривала с молодой девушкой, С.Н. Кашкиной. Приходили: Анненкова, Дунаев, Сергеенко, Цингер, Попов; сидели с Л.Н., пока я была в концерте.
Л.Н. сегодня рассказывал, что в день, когда ему заболеть, он шел по Пречистенке и на него вскочила вдруг неожиданно серая кошка и, пробежав по пальто, села на плечо. Л.Н., по-видимому, видит в этом дурное предзнаменование.
С утра занималась фотографией. Немного играла, упражнялась. После обеда играли с Львом Николаевичем в четыре руки Шуберта «Трагическую симфонию». Сначала он говорил, что это глупости, мертвое дело – музыка. Потом играл с увлечением, но скоро устал. Он слаб после болезни, все под ложечкой болит и запор, и похудел он, так мне нынче больно было на него смотреть. Вечером часа на два уезжала в концерт пианиста Габриловича. Играл он, конечно, хорошо, удивительно piano выделывает. Но я все время вижу его старание и умысел и потому он меня не увлекал. – Никого нет лучше Гофмана и Танеева.
Вчера мы с Л.Н. ездили к брату Саше: Л.Н. играл в винт, а я слушала, как мне играла одна пианистка. Сыграла она и тот полонез Шопена, который нам играл летом С.И. Так меня всю и перевернуло от воспоминаний его чудесной игры и его милого общества. И все это кончено – и навсегда!
Была вчера у Столыпина старика. У него молодежь разная собирается и поют «Норму». Живой старик, а ему 76 лет!
Думала о том, что Л.Н., находя в церкви много лишнего, суеверного, даже вредного, отверг всю церковь. Так же в музыке, слушая разную чепуху, встречающуюся в последнее время у новых музыкантов, он отверг всю музыку. Это большая ошибка.
Как десятками лет отбросили все лишнее, весь музыкальный сор, и остались настоящие таланты, так и из теперешней музыки новой отбросят все лишнее и останутся единицы; в числе их будет, наверное, Танеев.
1898
Вчера встретили Новый год Лев Николаевич, Андрюша, Миша, Митя Дьяков, два мальчика Данилевские и я. Случилось, что Данилевская заболела, и вместо того, чтоб у них была встреча Нового года, пришлось мальчикам быть у нас. Очень было приятно, дружно, тихо и хорошо. Мы пили русское донское шампанское, Лев Николаевич – чай с миндальным молоком.